А. Федоров - Оракул петербургский. Книга 2
– Туда же, в общую кучу, свалили далекоидущие обобщения, покушающиеся на общегосударственные устои, но приближающие народ к Конституции – очередной российский парадокс:
Здравоохраненье с оскуденьем –
Облобызались с вдохновеньем:
Страхуем жопу коммерсанту,
Как дань убогому таланту,
Жирует сволочь-ренегат,
И дуракам безмерно рад!
– Дошла очередь и до известных женщин. Тут аудитория потешалась, как могла. Все происходило, естественно, под мудрым руководством старшего товарища – Сергеева. Обрати внимание, Сабринок, в этом активном стихосложении опять-таки видится проявление атавистических вкраплений в генофонд нации. Желание оскорбить женщину – это ведь признак дурного тона, который так основательно липнет к современному мужчине, застрявшему на стадии – повелитель, демон, насильник, конник, захватчик, пастух! Иными словами, Сергеев подводил аудиторию к мысли о том, что уже несколько столетий тому назад состоялось полное искоренение чистой (славянской) национальной сущности у подавляющей части населения многострадальной отчизны: опять явственно выступало преобладание татаро-монгольского генофонда. Сохранялась под протекторатом иного Оракула только небольшая территория Западного региона страны, тяготеющего к Санкт-Петербургу. Отсюда и приземленность культуры, и рождение стихов скабрезного качества. Но Сергеев все же кое-что смягчил. Он постарался придать составляемым коллективно виршам качество еще и "восточной сладости":
Потаскуха Атасян
Покусилась на кальян:
Ловко сдернула колготки –
Оттянулась без заводки!
– Были найдены варианты, – продолжала Муза с издевкой, – все, конечно, не помню, но откопала в памяти еще один:
Директриса Ахмурян
Загляделась на банан:
Наслажденье получила,
Но интригу подмочила!
– Затем встала задача отрепетовать стихосложение путем общения с длинными фамилиями, имеющими тяготение к двойным (а то и более!) корням – это уже ближе к украинскому фольклору.
– Кстати, Сабринок, твой поэт-повеса утверждал, что двойная фамилия – это маркер скрытой или явно реализуемой сексуальной полигамности: кто-то из предков засорил этим половым качеством всю последующую родословную.
Муза посмаковала новый тезис, – теперь уже было трудно определить, что было из интеллектуального наследства Сергеева, а что Муза выдумывала по ходу повествования. Но ни это было важно. Стоило обратить внимание, как Муза вела психотерапевтическую атаку на невротические реакции своей подруги. Врачевательница продолжала:
– Здесь, Сабринок, как ты догадываешься, выбор достойной фамилии сделал сам поэт, отбросив неуместную скромность и воспользовавшись авторским правом. Стих родился обобщающий целый пласт советской культуры:
Патронесса Записухина
Ликовала, словно Мухина:
Изваяла стойкий фаллос –
И успешно развлекалась!
– Для тебя, Сабринок, маленькая справка: Мухина Вера Игнатьевна (1889-1953) – советский скульптор, народный художник СССР, действительный член Академии художеств СССР. Ее лепка "проникнута героическим пафосом обобщенно-символических произведений" – "Пламя революции", "Рабочий и колхозница", "Хлеб" и др. И здесь во всем скрытая эротика, только пролетарская, столбовая, кондовая.
Муза поискала глазами на книжных полках фолиант под названием "Третьяковская галерея" (в издании 1950 года "галлерея" была прописана с двумя "лл") и, найдя его, предложила Сабрине взглянуть на творения великого скульптора.
"Пламя революции" Муза даже не стала комментировать. Здесь был явный символ взметнувшегося экстаза и его материального воплощения, характерного для анатомии практически любого животного. Аналогия, как монументальное подтверждение бодрящего влияния на древних хазар вздыбленного конского члена, стоит по сей день на площади перед Московским вокзалом Санкт-Петербурга. Его малорослые творцы – крупные политические деятели ушедшей эпохи – еще живы, их предпочтения выдают морды – с раскосо-татарским прищуром. Они тайно наслаждаются лицезрением замершей силы! Другой такой символ вырос из под земли на въезде в легендарный город. Да, язычество степных народов еще не искоренено полностью. Оно обостряется с ростом импотенции за счет беспробудного пьянства в народных массах, сочетаемой с низкой общей культурой и пустяшным образованием.
Другое произведение Мухиной тоже впечатляло и тоже по особому: лица раскоряченных рабочего и колхозницы светились откровенным сексуальным восторгом, их вздыбленные руки символизировали взметнувшийся фаллос с каким-то сложным анатомическим окончанием – серп и молот вместо привычного Glans penis. Какое здесь "приятное щекотание" может быть на завершающей стадии слияния мужской и женской плоти?! Доведись отведать – мало не покажется! "Ручной способ", видимо, – неотъемлемая техника получения удовольствия, особенно, при утрате становой силы, скажем, на почве хронического алкоголизма. Вообще, честно-то говоря, такая расстановка ног, рук, корпуса – свидетельство того, что персонажи не вышли из состояния "перепоя". Пролетарий и колхозница вынуждены таким образом поддерживать друг друга. Странным казалось то, что скульптор, уже умудренная жизненным опытом женщина, развернула даму и кавалера друг к другу больше спинами, с позволения сказать, жопами, чем грудью и прочим. Что-то, видимо, уже начинало остывать в отношениях между мужчиной-рабочим и женщиной-колхозницей. Такой же процесс мог перекинуться и на остальные социальные группы и классы создаваемого нового общества.
Скульптурную группу "Хлеб" можно было воспринимать, как апофеоз лесбийской страсти. Левая партнерша с наглым, чисто мужским, блядским выражением глаз. А правая паскудница скромно прятала очи, как бы демонстрируя готовность выполнять роль сексуальной послушницы. Хлеб же обе проказницы взметнули себе на плечи, готовя его в качестве постилки под голову. Но, говоря по чести, хлеб здесь вообще не при чем, мясо в таких делах намного полезнее. По ходу комментария, Муза рассказала подруге старый медицинский анекдотец – надо же было расширять фольклорный ареал Сабрины. К врачу Щеглову явилась пациентка с жалобой на мужа – увядает дескать мужчина не по дням, а по часам! Скучно жить с ним стало. Врач уточняет: чем кормите страдальца? Жена отвечает: "Утром – картофельный кисель, в обед – картошка в мундирах, на ужин – картофельные аладушки". "Ну!.. – скорбно потянул Щегол. – От крахмала только воротнички стоят, но не пенис"! Приговор был простым, но категоричным: "Мужика необходимо кормить мясом"!
Муза листала иллюстрации скульптурного творчества корифеев советских изящных искусств и все больше и больше убеждалась в справедливости другой сергеевской гипотезы: на чистые русские фамилии плохо наслаивается татарская лексика, проще говоря, – матершина не рифмуется с такими фамилиями, как Федоров, Иванов, Сергеев, Петров и так далее. А вот с фамилиями и именами иноверцев рифма уживается охотнее. К примеру: "Шуняк – мудак, Калабутин – жопутин" и так далее. Бывают и другие параллели: "Атаян – интриган, Какан – хулиган" и так далее.
– Сабринок, ты же понимаешь, – продолжала Муза, отчаянно жестикулируя и сверкая своими глазастыми агатами, – что Сергеев не был бы Сергеевым, если бы на последок не подарил аспирантам, народу свой какой-нибудь легендарный стих, выходящий, безусловно, за рамки приличия. И вот аудитория затаила дыхание в ожидании восторга пошлости. В аудитории вершилась комедия на типичный, пьяный, российский манер: вещал профессор, воспринимали аспиранты – будущие столпы отечественной науки. Аудитория была полностью медицинская, а значит искушенная и развращенная. Занятия же в аспирантуре при клинических кафедрах, вообще, расковывают медика до бесконечности, границы которой не определяются даже математически. Я попробую привести тебе по памяти, так называемый, Сонет вульгарно-эпический.
День обычный:
субботний, осенний -
вслед грядет воскресенье.
Зарумянились щеки
у моей, волоокой!
Кровь призывно бурлит,
бодро сердце стучит.
Мысли властно и смело
будоражат все тело.
От желаний мирских,
ожиданий людских
наливается грудь
и уже не вздохнуть.
Не унять червячок,
занемел мозжечок.
Похоть бродит меж ног
и нудит бугорок.
Эстроген не уснет -
увлекает, зовет!
Только суженый твой
не спешит на покой:
за компьютером он
постигает закон.
У них камерный процесс,
а, точнее, то – инцест!
Там решается проблема,
но любви грозит измена!
Исписал твой Сашка
ни одну бумажку.
С головой ушел в науку,
полюбил немую суку.
Боже, милый, помоги:
от науки отврати,
сбей с занудного пути.
Лысый, милый дуралей,
возвращайся поскорей
в лоно влажное любви,
где мы вместе, визави,
наслаждались, как могли.
Нет предела совершенству!
Горе – глупому лишенцу!
Мы разгоним тучу-скуку,
но применим не науку:
отдадим дань мазохизму,
и восточному садизму.
Завершим все остракизмом -
компульсивным, ксенофобным!
В общем, милый, приходи
и «прибор» с собой возьми!
Все ко мне ведут пути!
– Сабринок, твой благоверный был, безусловно, артистом – ему, почти как воздух, требовались аплодисменты, особенно тогда, когда он пребывал в нетрезвом состоянии. Он их и получил с перебором на той лекции. Подозреваю, что и от раскованных поклонниц, "не знающих ни страха, ни упрека", у него не было отбоя: "Ничто жизненное нам не чуждо"! Но затем Сергеев был вызван в ректорат института, где его и ознакомили с творчеством администраторов-моралистов. Как не хлопай глазами, не мычи междометия, но пришлось "растлителю молодых душ" расписаться в приказе о вынесении строгого выговора за нарушение педагогической этики.
