Л. Либединская - Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове
Обычно к столику, за который садился Светлов, подтягивались со своими стульями еще многие, а те, кто не успел протиснуться, стояли сзади. То и дело, вызывая зависть у всего ресторана Дома литераторов, раздавались оттуда взрывы хохота. Но, раскрутив общий ход застолья, Светлов сам чаще всего как бы отходил в тень, сперва беседовал еще с ближайшими соседями, потом углублялся в себя, отключался. Постепенно люди расходились, и иной раз можно было видеть стол, обставленный гроздьями пустых стульев, и лишь на одном обсыпанного сигаретным пеплом, дремлющего в характерной позе, глубоко закинув ногу на ногу, Светлова.
В последний раз я встретился с ним летом 1964 года, в один из его полулегальных приездов из больницы. Он сильно изменился, ослабел, волосы поседели. Мы сели за столик сразу при входе в ресторан, на самой дороге. После того совместного житья в Ленинграде у нас была такая игра – при встрече он всегда говорил: «Ну что, старик Ваншенкин, хотите выпить? – И добавлял гордо: – Деньги есть! (если они были)». Или же я успевал предложить первым: «Михаил Аркадьевич, хотите выпить? Я угощаю».
Должен сказать, что мы далеко не всегда пользовались этой взаимной любезностью.
И тут я произнес свою фразу.
– Мне нельзя,- ответил он грустно.- Ну, давайте, только по пятьдесят, да?
Мимо проходили, здоровались, останавливались люди. Прошла поэтесса Елена Любомская из Каховки или Днепропетровска. Она была в свое время участницей одного из совещаний молодых писателей.
– Догоните ее, – вдруг встрепенулся Светлов и объяснил мне: – Я хочу дать ей рекомендацию в Союз.
Но когда ее вернули, он словно устыдился минутной сентиментальности и спросил только:
– Ну, как жизнь, старуха?
– Хорошо, Михаил Аркадьевич.
– Вышла замуж?
– Да.
– Хороший парень?
– Да, Михаил Аркадьевич,- сказала она робко.
Он уже задумался, забыл о ней. Она потопталась и отошла.
Потом мы сидели еще на веранде под провисающим парусиновым тентом. Был теплый, тихий день.
– Знаете, старик Ваншенкин,- спросил Светлов,- какая разница между модой и славой? Мода никогда не бывает посмертной. Посмертной бывает только слава…
БАЛЛАДА О ГРЕНАДСКОЙ ЗЕМЛЕ. Е. Евтушенко
Без нимба и денег
вдоль шумных столов
блуждал, словно дервиш,
тишайший Светлов.
С улыбкою мудрой
входил он в кафе,
ни разу под мухой –
всегда подшофе.
И в шутках, как в розах,
легчайше тяжел,
невидимый посох
в руке его цвел.
Но часто я слышу
чувствительный вздор:
«Он мягок был слишком,
он слишком был добр.
Не то что ребенка,-
во взглядах не строг,
он даже подонка
обидеть не мог.
На каждую пакость,
на происки зла
преступная мягкость
ответом была».
Все стерпит бумага,
но слово беру:
к добру он был мягок,
но только к добру.
Любая гримаса
судьбы не страшна,
когда есть Гренада,
Гренада, Грена…
Не плачась напрасно,
жалея людей,
он не был ни разу
в Гренаде своей.
И без укоризны,
угасшей уже,
он умер – с безвизной
Гренадой в душе.
И как там – неважно ¦-
его ученик,
я безынструктажно
в Гренаду проник.
Я, думая горько
о том, что вдали,
взял теплую горстку
гренадской земли.
Со стеблями маков
повез ее я,
«преступную мягкость»
в душе затая.
Таможенник матом
меня не честил.
Преступно был мягок –
ее пропустил.
Привез я к Светлову
на вечный постой
гренадскую волость
в тряпице простой.
Могила молчала
под сенью ветвей,
и ветром качало
ромашки над ней.
Лопатою ясной,
в работе толков,
нахохлясь, как ястреб,
налег Смеляков.
И почва, чуть вздрогнув,
черна и тепла,
гренадскую – добро
в себя приняла.
И круто и крупно,
светя вдалеке,
скатилась «преступно»
слеза по щеке.
И, мягкостью ранящ,
слезу свою стер
Семен Ханааныч –
мудрец и актер.
Земля была грустной
землею сырой,
испанской и русской
и просто землей.
Дышала негласно
земля, как могла,
преступно прекрасна,
преступно мягка…
Ярослав Смеляков
Все совершается, как надо,
хоть и не сразу, не сполна.
Но горсть земли из-под Гренады
была в Москву привезена.
Ее везли не без опаски
через границы вдалеке,
как будто в старой русской сказке,
в полукрестьянском узелке.
Ей красоты недоставало,
оттенков сизо-золотых,-
она из пыли состояла
и мелких камешков нагих.
Но несмотря на это, все же
она на свой особый лад
была для нас куда дороже
всех украшений и наград.
И мы ее, чтоб легче было
тебе лежать от всех вдали,
на тихий холм твоей могилы,
как надлежало, принесли.
Ведь есть естественность прямая
в том, что сегодня над тобой
земля Испании сухая
смешалась с русскою землей.
ПОСЛЕДНЯЯ ТЕТРАДЬ. Нина Федосюк
Снова встретились смерть и бессмертье.
Мы страдаем от этих встреч.
Михаил Светлов
Последняя тетрадь Светлова – такая будничная на вид, в дешевом коричневом переплете, совсем как школьная, только размером побольше. А в ней черновики стихов, опубликованных еще при жизни автора, наброски, которым так и не суждено было стать стихотворениями, отдельные строчки, рифмы, торопливые отрывочные записи, понятные только тому, кто их сделал. Листаешь ее страницы, и в памяти встают последние годы жизни поэта,- страшная болезнь неумолимо подтачивала уже его здоровье, но никто, и меньше всего сам Михаил Аркадьевич, о ней еще не подозревал. Строились планы, намечались и откладывались дела, казалось, целая жизнь впереди. А жить оставалось только месяцы, недели…
Михаил Аркадьевич очень любил эту свою тетрадь, не расставался с ней последние два года. Всегда она была у него под рукой, лежала на его рабочем столе не только в Москве, но и в Малеевке, Ялте, Переделкине. Только в больницу он ее не брал, «больничные» стихи записаны в другую, маленькую тетрадь – «полосатенькую», как он ее ласково называл. К «коричневой» он хотел вернуться, когда поправится, она предназначалась для серьезной работы, о которой он, измученный болями, мог только мечтать.
Когда он еще числился здоровым, был дома, он часто листал эту тетрадь своими длинными, тонкими, будто прозрачными пальцами и читал вслух самым близким друзьям. Где-то недовольно морщился. Где-то, прочитав удачную строфу, в радостном изумлении останавливался и без тени самодовольства или любования самим собой, а даже несколько неуверенно, как бы обращаясь за поддержкой к слушателям, говорил: «Ничего, а? Ведь неплохое стихотворение может получиться?» Или с шутливой гордостью заявлял: «Оказывается, я не так-то уж плохо пишу!» И тут же, забыв о понравившихся ему строках, переходил к следующим.
Всю жизнь он с завидной и бездумной щедростью разбрасывал вокруг чудесные строчки, четверостишия, экспромты, наспех записанные на крышках папиросных коробок, пригласительных билетах, бумажных салфетках, замасленных обрывках ресторанных счетов, а подчас и вовсе не записанные. Иногда это подбиралось его друзьями, чаще бесследно пропадало. В тех редких случаях, когда ему эти наброски возвращали или напоминали о них, Михаил Аркадьевич никакой радости не проявлял. Равнодушно прочитает или выслушает, поморщится и отмахнется: «Ерунда, выбрось!» И все же несколько раз удалось «подсказать» ему такие давно забытые им строки в счастливую минуту, и он, внезапно увлекшись, дописал их. Так родилось несколько очень хороших его стихотворений. Кое-что из этих небрежных записей на клочках бумаги сохранилось, но что толку – они как рассыпанные бусы, собрать их в ожерелье уже никто не сумеет.
Из заготовок коричневой тетради Михаилу Аркадьевичу больше всего нравились наброски к поэме о Феде Чистякове, юноше-герое, встреченном на дорогах войны. Сколько раз, уже тяжело больной, он с тоской повторял: «Вот поправлюсь, обязательно напишу поэму о Феде Чистякове». Поэма так и осталась ненаписанной, а оба отрывка, которые он не хотел печатать отдельно, были опубликованы в журнале «Юность» спустя несколько месяцев после смерти Светлова.
Немало успело появиться воспоминаний о Михаиле Светлове, прочно закрепляющих легенду о том, как он, сознавая свою обреченность, мужественно и смиренно ждал смерти. Пишут это чаще всего те, кто мало общался с ним в последние месяцы его жизни, на основании отдельных запомнившихся им фраз и мимолетных встреч. Люди, близкие Светлову, знают, что это не совсем так, что эта версия – попытка навести «хрестоматийный глянец» на человека, абсолютно для того непригодного. Светлов был фигурой яркой, сложной, никак не укладывавшейся в стандартные рамки и представления, и рисовать его в эти трагические для него дни одной, пусть самой эффектной, краской – значит упрощать, обеднять его образ.
