Гвен Купер - История одной кошки
Как только у меня появилось постоянное жилье, я смогла устроиться машинисткой в небольшую юридическую контору, занимающуюся недвижимостью. Они предоставили хорошую почасовую оплату, а работая сверхурочно — до поздней ночи, например, — можно было заработать в два раза больше. Я привыкла к сдвинутому графику в магазине, поэтому мне это было удобно.
Постоянная работа означала, что я наконец могу заполнить документы на квартиру с двумя спальнями в доме Митчелла—Лама в Ист-Твентис. Всего в тринадцати кварталах от формальной границы моего старого района, но все равно — будто в другом мире. Когда начался учебный год, мы уже как-то немного обустроились, хотя только к Рождеству я смогла купить что-то из мебели плюс к тем двум матрасам, на которые потратила последние деньги, когда мы сюда переехали.
Лаура в то время мало со мной общалась. Когда я перестала слышать голос дочери, перестала слышать и музыку в своей голове. Скорее всего, голос дочери и был этой музыкой. Лаура была моей музыкой. Я как будто опять вернулась в ту жизнь с моими родителями, только на этот раз винить, кроме себя, было некого. Я понимала: единственный способ что-то исправить — найти мистера Мандельбаума, спасти то, что осталось от прежней жизни.
Я ходила в те края, где стоял наш старый дом, каждое утро и каждый вечер после работы. У меня в кошельке лежала фотография Лауры и мистера Мандельбаума, ее я показывала людям. Всем шлюхам, нелегалам, бездомным, с которыми познакомилась за эти годы. Только мало кто здесь остался. Как я раньше не заметила? Я даже сходила к патрульным, к тем, с которыми познакомилась в магазине. К полицейским, которые не стояли по ту сторону заграждений в тот ужасный день. В итоге бродяга Боб оторвался от своего обычного времяпрепровождения у магазина со сладостями на Авеню «А» и, после того как двадцать минут горячо обвинял правительство и ЦРУ в том, что они убивают бедняков, и случившееся с нашим домом — лишнее тому доказательство, направил меня в убогий дом на Бауэри.
Я подумала (теперь я понимаю, какая это была глупость!), что, если приду к мистеру Мандельбауму с предложением забрать его из этого места, все опять станет хорошо. Я продолжала себя уговаривать, мол, не случилось ничего, чего нельзя было бы поправить временем и размеренной жизнью в чистом новом доме. В обеденный перерыв я звонила в городские конторы, пытаясь выяснить, куда можно его переселить. Меня постоянно куда-то перенаправляли. В конечном счете мне посоветовали обратиться в еврейский дом для престарелых, где мистеру Мандельбауму помогут найти квартиру всего на сто долларов в месяц дороже, чем он платил за свое старое жилье. Конечно, сто долларов — целое состояние для человека, живущего на одну пенсию. Но теперь я зарабатывала больше, чем получала в магазине грампластинок. Мой выросший доход, наша квартира — чище и больше предыдущей — висели между мной и Лаурой как невысказанное обвинение. Я должна была что-то сделать. Должна была исправить ситуацию.
Мужчина за конторкой в муниципальном доме назвал мне комнату на пятом этаже. Как мистеру Мандельбауму удается каждый день спускаться с пятого этажа и взбираться обратно? Его комната находилась в конце темного коридора, рядом с большим мусорным ящиком под голой лампочкой. Когда-то пол был покрыт кафелем, а теперь больше напоминал твердые лужи красного, синего и коричневого цвета.
В комнате мистера Мандельбаума стояли только кровать и древний деревянный комод. Фанерная перегородка отделяла это помещение от соседнего. Сам мистер Мандельбаум лежал на кровати все в том же коричневом костюме, который надел в синагогу в тот день, когда мы потеряли свой дом. На комоде стояла переполненная пепельница. В комнате воняло дымом, нестиранными вещами, мусором из коридора. Я представила, как обрадуется Лаура, когда вновь встретится с мистером Мандельбаумом. За эти месяцы это была единственная по-настоящему радужная перспектива, которая мне рисовалась. Но, оглядываясь вокруг, я понимала, что никогда не смогу привести сюда дочь.
— Я ждал тебя, — безрадостно произнес он. Потом с трудом принял полусидячее положение. — Хотел кое-что тебе отдать. — Рукой нащупал что-то на комоде, придвинутом вплотную к кровати. — Я купил это для Хани, но так и не смог… — Он протянул мне полиэтиленовый пакет. — Нужно это кому-то отдать.
Я взяла пакет, присела рядом с ним на кровать, пытаясь придумать, как начать.
— Не знала, что вы курите, — наконец произнесла я. Не хотела, чтобы это звучало как обвинение, но почему-то фраза прозвучала именно так. Не стоило с этого начинать.
— Я не курю. — Он выглядел смущенным. — Ида заставила меня бросить тридцать лет назад. Она убила бы меня, если бы увидела, что я опять закурил.
Так, сменим тему.
— Нужно поговорить о том, что вы намерены делать. — Я пыталась придать голосу веселость, говорить со знанием дела. «Все в порядке, — настаивал мой внутренний голос. — Это лишь вопрос переезда и обеспечения». — Через еврейский дом для престарелых я нашла вам квартиру. Она немного дороже той, за которую вы платили, но теперь у меня есть хорошая работа. Мы с Лаурой поможем вам с арендой. С радостью.
Он продолжал смотреть в стену.
— Я уже потерял один дом, — ответил он. — Не стоит обзаводиться новым. Не в моем возрасте.
— Но вы не можете оставаться в таком месте!
— Какая разница, где умереть?
— Мистер Мандельбаум… — Я взяла его за руку. — Макс… Есть те, кто вас любит, кому вы нужны. Я. Лаура. Для нее вы как… — «Как отец, которого у нее не было», — подумала я. — … как семья.
— Всякий раз при взгляде на меня Лаура будет вспоминать тот день, — ответил мистер Мандельбаум. — Лучше ей забыть. Она еще очень юна и сможет забыть.
Что-то острое кольнуло меня в грудь. «Если бы она могла!»
— Вы ошибаетесь. Сейчас вы нужны Лауре как никогда. Вы нужны друг другу. Неужели она вам безразлична? — В моем голосе слышалась настойчивость. — Мир все тот же, что и три месяца назад. Вокруг по-прежнему есть вещи, ради которых стоит жить.
Он повернул ко мне лицо.
— Ох, Сара. — В его глазах стояли слезы, и еще в них читалось сострадание. Как будто в этот момент не ему, а мне требовалось понимание. — Ты же знаешь, что я не хочу жить с тех пор, как Ида умерла.
В горле встал твердый болезненный ком. Я не могла произнести ни слова.
Он легонько пожал мою руку, которой я стискивала его ладонь. Теперь я почувствовала, как она дрожит — холодная, тонкая, вся во вздувшихся венах. Кожа на костяшках сморщилась, как будто между суставами отсутствовали соединения.
— Пока у меня была Хани и мои воспоминания… — Он поднес руку к глазам. — Вы с Лаурой и без меня не пропадете, — продолжал он. — Когда они похоронили мою кошку и все, что напоминало мне о жене, — они и меня похоронили. — Он опять отвернулся к окну. — Будто меня никогда и не было.
Лаура всегда хорошо училась. Но теперь она занималась исключительно учебой. На ее лице была написала мрачная решимость преступника, который пытается ногтями прорыть твердую землю. Хотя, возможно, все было не так, как я думаю. Может быть, Лаура сплетничала с подружками, бегала на свидания с парнями и думала обо всей той ерунде, о которой положено думать красивой юной девушке. Но откуда мне было знать? Я работала до поздней ночи, зарабатывала как можно больше, чтобы мы смогли отложить на ее обучение в колледже. Мы мало виделись друг с другом. Жили скорее как соседи по квартире, чем как семья. Двое людей, которые делят жилое пространство, потому что так удобнее и выгоднее с экономической точки зрения.
В некотором роде это было похоже на мою жизнь с родителями. В нашем доме всегда стояла тишина — ни разговоров, ни музыки. Я знала: Лаура негодует из-за моей музыки, винит меня за то, что я любила музыку так сильно, что воспитала дочь в таких условиях.
Однажды она на меня накричала. Это произошло через месяц после моего визита к мистеру Мандельбауму в трущобы, когда мне пришлось сообщить Лауре, что он умер. Я стала навещать его каждый день, приносила еду, мыло, необходимые мелочи. Мне удалось уговорить его переодеться в чистое. Но я не могла заставить его покинуть это жилище.
Дело не в том, что Лаура винила меня в смерти старика. Она винила меня во всем — в том, что мы вообще жили в том доме. В том районе.
— Все из-за твоей музыки! — кричала она. — Потому что музыка для тебя важнее, чем я. Ты могла бы найти работу, могла бы обратиться за помощью к своей матери, могла бы сделать все, чтобы вытащить меня оттуда. Но ты ничего не сделала!
И что я могла ответить? Что я ради нее бросила музыку? Что перестала работать диджеем, перестала выступать и стала заниматься бизнесом? Только теперь, только теперь, когда все закончилось, я увидела свою ошибку. Мне хотелось сказать: «Мне было всего девятнадцать! Лишь на четыре года больше, чем тебе сейчас. Музыка — единственное, что я тогда знала. Я не хотела быть одной из тех мамаш-одиночек, которые весь день проводят в конторе и никогда не видят своих детей. Я хотела быть с тобой каждую секунду. Хотела, чтобы мы жили полной жизнью. Я сделала все, что могла, все-все, что могла в то время…»
