Кармело Сардо - Сорняк
Я приговорен к бессрочному пожизненному заключению и обречен на смерть в тюрьме. Некоторые заключенные с таким приговором сидят за решеткой уже более тридцати лет и за все это время не переступали порога тюрьмы. Никогда. Ни разу, ни полраза.
Лишь один раз за двадцать лет я в сопровождении охраны, словно опасный маньяк, добрался до дома, чтобы обнять родных после смерти отца. Более четырнадцати лет я провел в тюрьме особо строгого режима, осужденный по второму пункту 41-й статьи, – речь идет о самой суровой форме наказания, применяемой обычно к тем, кто получил приговор к бессрочному заключению, но иногда и к обычным пожизненным заключенным. Семь лет назад мне смягчили наказание, и теперь я отбываю срок по статье AS1, которая предусматривает кару чуть полегче, чем во втором пункте 41-й. Для тех, кто не знаком с уголовным кодексом, это пустые слова, мудреные сокращения и цифры. Поэтому просто скажу, что для государства я преступник, к которому применили самое суровое наказание, предусмотренное нашими законами, а именно вторым пунктом 41-й статьи, – бессрочное пожизненное заключение, когда до конца жизни ты не вправе отпроситься из тюрьмы ни на день. Сначала нужно отбыть четырнадцать лет в условиях особо строгого режима по второму пункту 41-й статьи, а потом еще семь лет по статье AS1 как “особо опасный преступник”. Потом идет срок по статье AS2 – за терроризм, а затем по AS3, применяемой к обычным уголовникам. Однако неужели правосудие не предполагает, что после долгих лет строгого режима я изменился настолько сильно, что заслуживаю иного, особого подхода?
Есть заключенные с пожизненным сроком, которые предоставлены сами себе и чахнут в плену собственной вины, которые смирились и кое-как существуют, понимая, что умрут в тюрьме. Есть те, кто не желает смириться. Такие узники пытаются освободиться, спастись, надеются вернуться к жизни, навсегда расстаться с прошлым, стереть из памяти ошибки и злодеяния, ставшие причиной их бед. Они жаждут обрести не только чуточку свободы, но и душевное равновесие, которое зиждется на пробужденной вере в себя.
Мой любимый Ницше пишет, что нельзя тешиться надеждами. Я не живу надеждой, я живу верой. Верой в то, что завтра все может измениться. Именно поэтому после двадцати двух лет тюрьмы я нашел в себе мужество высказаться. Я рассказываю обо всем этом не только потому, что думаю, что человек должен вернуть обществу долг. По крайней мере, попытаться вернуть долг. Конечно, прошлого не возвратить, и воздать обществу сполна, расплатившись за совершенные злодеяния, невозможно. Я не могу вернуть отнятую жизнь. Впрочем, я возвращаю ее, платя собственной жизнью. На момент ареста мне было двадцать семь лет, сейчас мне сорок девять, и я хочу увидеть наконец свет в конце туннеля.
Но если подумать, кем я стал за годы заключения и как изменила меня тюрьма – ведь я был безжалостным преступником, – то можно с уверенностью сказать, что тюрьма выполнила свою первостепенную задачу: перевоспитала человека, ступившего на кривую дорожку, вернула ему правильные жизненные ориентиры.
Я чувствую себя другим человеком, я изменился. Нашел внутри себя другую, обновленную личность. Не знаю, стал ли я образцовым заключенным, как утверждают социальные работники или начальники тюрем, где мне доводилось сидеть. Но, по-моему, для них, а также для государства и органов правосудия было бы небесполезно представить обществу преображенного и перевоспитанного заключенного. К тому же этот заключенный с устрашающим криминальным прошлым переступил порог тюрьмы полуграмотным, а недавно защитился с отличием. Ясно, что государство превосходно справилось со своей задачей.
Но если бы меня спросили, что послужило причиной моего нравственного возрождения и духовного роста – тюрьма или мои собственные врожденные качества, – я осмелился бы утверждать, что за возрождение каждого заключенного в ответе прежде всего сам человек и только потом – мера его наказания. Если сам заключенный не желает меняться, тюрьма мало что сможет сделать с ним.
Если бы тюрьма совершала подобные чудеса и личных усилий заключенного совсем не требовалось, тогда стоило бы открыть тюрьмы повсеместно и поставлять обществу преобразившихся людей, переставших быть преступниками.
В моем случае я смело могу утверждать, что я сам перевоспитал себя. Да, я чувствую, что стал совсем другим человеком.
Прежде я понятия не имел, что такое судебный процесс, тюрьма, строгий режим, перевоспитание. Я узнал на собственном опыте, что такое Азинара. Кто не попадал туда, не может даже представить себе, чем была эта тюрьма в девяностые годы: адом на земле.
Однажды в тот ад ко мне явился один важный магистрат. Он говорил со мной спокойно, вежливо, как с родным сыном. Он пытался убедить меня сотрудничать с правосудием, пообещал сокращение срока и поддержку моей семье, даже новую жизнь с новой биографией и возможностью работать. Но он хотел, чтобы я говорил о политике, назвал какие-то имена. Но я ничего не мог ему предложить.
В результате магистрат ушел ни с чем.
Последний выживший
Каждую ночь в разных камерах разных тюрем меня мучили одни и те же воспоминания.
Во время интервью я рассказал об этом своему “секретному агенту”.
Прежде чем я закрываю глаза и засыпаю, меня осаждают образы прошлого, далекие голоса, картины смерти и боли.
Так говорит прошлое, которое мне не удается забыть. Но я не хотел бы вспоминать это прошлое.
Меня утешает мысль о том, что моя семья живет совсем не так, как я и мне подобные – мертвецы, сгинувшие в тюрьме. Я последний выходец из собственного прошлого. Последний выживший.
Если завтра я умру, то, по крайней мере, умру с уверенностью, что моя семью живет, уважая закон, и не связана с криминальным миром и мафией. И поэтому я счастлив. Да, счастлив!
Как можно быть счастливым, сознавая, что всю жизнь придется провести за решеткой?
Я никогда не пытаюсь сравнивать мою историю и судьбу с той судьбой, которую выбрали мои сообщники: после ареста они думали только о том, как бы спастись, и решили сотрудничать с правосудием и избежать таким образом пожизненного заключения.
Сейчас почти все они на свободе, живут с семьей, под новыми именами. Среди них есть даже те, кто произнес перед судьями мое имя и взвалил на меня всю вину. Но я ни о чем не сожалею. И не держу ни на кого зла. Да, знаю, я мог бы последовать их примеру. Знаю, что мой отказ пойти по их стопам может показаться абсурдным. Я не сотрудничал с правосудием и не раскаялся в содеянном, поскольку искренне верил в то, что творил. Ясно, что лишать другого человека жизни – грех. Но как быть, если тот человек отнял жизнь у моего родственника?
Поймите, мне хотелось бы жить в мире, где сотрудничество между гражданами и государством было бы простой и естественной вещью. Однако я жил в другом государстве. И не считал то государство союзником. Моя молодость пришлась на иные времена.
Всегда необходимо учитывать исторический контекст событий. На суде я отказался от защиты. Я не чувствовал себя виновным. Я пренебрег даже услугами адвоката.
Тогда мы были другими. Сейчас, разумеется, многое изменилось. Своим сыновьям я советую обращаться за помощью в госучреждения, какая бы проблема у них ни возникла. В свое время я решил не искать поддержки у властей, потому что был незрелым человеком. Сегодня ситуация изменилась, и я уверен, что, встав перед трудностью, я обратился бы к государству.
Да, именно к этому государству, которое не позволит мне выйти из тюрьмы до конца дней. Если только факт моего перерождения не убедит судей дать мне несколько глотков свободы.
Моя судьба в руках у членов инстанционного суда. Они решают, можно ли предоставить заключенному какое-то послабление. Можно ли позволить ему выйти на пару часов за пределы тюрьмы, можно ли применить к нему двадцать первую статью, то есть разрешить ему покинуть тюрьму утром, провести день на работе и вернуться в камеру к вечеру.
Не найдется такого заключенного, который не стал бы претендовать хоть на толику свободы. Крайне редки случаи, которые показывают в фильмах, – когда заключенные, состарившись в тюрьме, отказываются покидать ее, если им вдруг предоставляется такая возможность, потому что им якобы некуда податься. И вряд ли они станут угрожать, что, переступив порог тюрьмы, снова совершат преступление, только бы вернуться за решетку ради миски с едой, теплой кровати и дружеской компании.
Я еще сравнительно молод. И страстно желаю хоть немного пожить настоящей жизнью.
Стучат. Дверь медленно открывается. Появляется комендант, он улыбается, и по выражению его лица я понимаю, что все идет хорошо. Тем не менее я догадываюсь, зачем он пришел: хочет намекнуть, что наше время истекает. Я почти забыл, что мы в тюрьме и что впервые в жизни я даю интервью.
“Секретный агент” кивком дает понять коменданту, что все в порядке и мы скоро заканчиваем. Затем он обращается ко мне:
