Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради
С одной стороны, социализм, с другой — национализм были нам в равной степени чужды и антипатичны. А национал-социализм совмещал в себе все несчастья. Но сохранился ли какой-нибудь смысл у слов «мы», «нам»? Некоторые из нас стали националистами или ультранационалистами, а Клод стал социалистом и даже немного больше, чем социалистом. То, что для семьи в целом представлялось как очень большое несчастье, некоторых из ее членов безмерно радовало. Филипп участвовал 6 февраля в демонстрации на мосту Согласия вместе с «Королевскими молодчиками», а Клод 9 февраля шел в рядах коммунистов по Большим бульварам от площади Бастилии до площади Нации. Филипп с пеной у рта защищал вступление немецких войск в Рейнскую область. «Боже мой! — говорил он, смеясь. — Немцы захватывают Германию…» А по мнению Клода, действия Народного фронта были всего лишь народным праздником и ничем больше. У обоих получалось, что основой счастья являются действия народных масс, только вот катехизисы и методы у них были диаметрально противоположные. Каждый, естественно, оспаривал мнение другого, обвиняя его в иллюзиях и в пускании пыли в глаза. Клод садился на тандем трудящихся классов, рассеявшихся по дорогам Франции благодаря политике Леона Блюма и Лео Лагранжа, и, вздымая правый кулак, требовал сорокачасовую рабочую неделю, организацию досуга и пел «Интернационал», а Филипп в это время размахивал лопатой и винтовкой, провозглашая под сенью флагов с изображением фасций и свастики достоинства силы через радость. Были ли события и люди так же разделены в прошлом? Менялся ли мир так же быстро? Была ли история столь же разнообразна, печальная для одних и полная надежд для других? Полагаю, что ответы на эти вопросы будут достаточно однозначными: Александр Македонский и Карл Великий, Чингисхан и Наполеон успевали за несколько лет завоевать значительную часть света, варвары и римляне, мусульмане и христиане, католики и протестанты всю жизнь только и делали, что убивали друг друга, и кровь людская вечно текла потоком ради поющего завтра, обещанного пророками, мучениками и революционерами. Но нам, жителям Плесси-ле-Водрёя, едва вышедшим из неподвижного нашего мирка воспоминаний, казалось, что история сошла с ума, и мы жалели тех младшеньких, что сменят нас. На этот раз сладкую жизнь с ее костюмированными балами, с толпами слуг, с избытком свободного времени и культурой, со столовым серебром и кипами постельного белья, переходящими от поколения к поколению в огромных благоухающих шкафах, — все это навсегда унесли ветры, дующие из Баварии и с берегов Рейна, из осажденного Толедо и разрушенной Герники, с мрачных просторов Сибири.
Молодые, как мы стали их называть, неплохо свыкались с этим так нас пугавшим миром. Мы горевали об их судьбе, а они были совершенно спокойны. По примеру своего дядюшки Филиппа Жан-Клод был фашистом. Выбор убеждений стоил ему недорого. Он готовился к экзамену на бакалавра и играл в теннис. И уже любил девушек. Накануне войны его сестре Анне-Марии, дочери Пьера и Урсулы, было шестнадцать или семнадцать лет. Она обещала стать очень красивой. В этом трудном мире красота Анны-Марии была утешением. Она могла приручить даже Клода. Активист с поднятым кулаком был снисходителен к этой дочери пруссачки, к этой племяннице и сестренке фашистов, унаследовавшей фамилию, прославленную многими военными и церковными деятелями. Я рассказывал Клоду, что его племянница имела большой успех на выпускном вечере в монастыре Уазо и на улице Любек, на танцульке у Бриссаков или Аркуров, а потом, весной 1939 года, на своем первом девичьем балу и что ее снимки были опубликованы в журнале «Вог». Клод улыбался. Он продавал по воскресеньям у входа в метро газету «Юманите», но гордился своей племянницей и ее успехами на балах и в салонах того господствующего класса, из которого он сам вышел, но от которого отрекся. Анна-Мария очень любила своих дядей. Ее мать занималась ею, естественно, мало. По воскресеньям Филипп, или Клод, или я возили ее иногда в Версаль к старой тетке или водили в кино на Больших бульварах или в Латинский квартал. В те времена кинематограф был еще молод, неуклюж, в чем-то гениален и исключителен, и поход в кино был еще праздником. Мы ходили смотреть «Набережную туманов», «День начинается», «Белоснежку и семь гномов», «Северный отель», «Великую иллюзию», «Правила игры», «Дилижанс» (по-французски фильм назывался «Фантастические гонки»), «Трех уланов из Бенгалии». Она обожала кино. Любила жизнь. Нам она казалась очень простенькой в своей девичьей красе. Анна-Мария казалась мне также и простодушной. А двадцатью годами раньше и Урсула была простой. Все просто в мужчинах, все просто в женщинах, когда смотришь на них со стороны и видишь их нерешительность на пороге этого мира, куда они входят смеясь. Просто все и потом, много позже, когда жизнь закончилась и можно объяснить прожитые годы, ставшие историей. Темной и часто загадочной представляется судьба, когда жизнь еще продолжается. Помню, я не раз останавливался в аллеях, тогда еще ухоженных, в Плесси-ле-Водрёе или в оживленной толпе на Елисейских Полях, слушая Анну-Марию, видя ее оживленной и веселой, смеющейся без явной причины, останавливался, внезапно задумываясь: а как сложится ее судьба?
В Плесси-ле-Водрёе дети стали жить совсем другой жизнью по сравнению с нашей в их возрасте. Нас поражала и даже возмущала их потребность в развлечениях, которая была, возможно, лишь замаскированной формой любви к переменам. Думаю, что к нашему удивлению примешивалось и немножко зависти. Разве у нас были площадки для тенниса, бассейны, визиты друзей в конце недели, лыжи зимой и мотоциклы в семнадцать лет? И чем сложнее были материальные условия, тем больше возрастали требования детей. Финансовое положение семьи постоянно ухудшалось с начала двадцатого века, затем после войны, потом еще после кризиса. Было две категории людей, о которых мы всегда говорили, что они то и дело требуют для себя все больше и больше: это дети и прислуга. Уже трудно было найти для Плесси-ле-Водрёя кухарок и метрдотелей — в Плесси-ле-Водрёе своего кино не было, а субботний бал лишь с трудом мог заменить городские удовольствия. Не меньше горничных, чувствовавших себя вне Парижа как в изгнании, жаловались и дети, которым хотелось уехать в горы, путешествовать, купаться в море. Порой у нас складывалось впечатление — как нам казалось, чудовищное, — что они в нашем старом доме скучают. Мы много говорили об этих семейных проблемах, и они заменили нам великие мифы давних времен, ушедшие в прошлое. Не король, а предстоящие каникулы детей и жалованье кухарок стали теперь темами наших разговоров. Дедушка обожал детей, и, чтобы им сделать приятное, он велел построить теннисный корт в углу сада, а в период Народного фронта, как я уже писал, в замке были оборудованы две ванные комнаты. Несмотря на помощь Мишеля и тетушки Габриэль, это обошлось деду в неслыханную сумму. И при этом ему казалось, что дети никогда не выражали — да, видимо, и в самом деле не испытывали — никакого чувства признательности. Я слышал высказывание, ставшее впоследствии летучим: «Дети всегда недовольны. Они думают, будто взрослые всегда перед ними в долгу». И в самом деле, от этих пятнадцатилетних веяло бунтом. Накануне Второй мировой войны, как всегда с некоторым опозданием по сравнению с окружающим миром, с литературой, с «Фальшивомонетчиками» Андре Жида, с «Семьей Тибо» Роже Мартен Дю Тара, дракон отношений отцов и детей в нашей семье готовился взлететь в еще светлое, но уже обложенное облаками небо.
Как трудно описать эпоху, все сказать, точно передать цвет и специфику определенной общественной группы и поколения! Не слишком ли поверхностен мой рассказ об этом достаточно ограниченном, совсем узком круге людей, которых мне хотелось бы оживить перед вашим взором? В Плесси-ле-Водрёе еще почти ничего не происходило, а в мире уже заметно было какое-то движение. Из Нью-Йорка приходили письма от Жака, из Сен-Тропе или из департамента Ло — от Урсулы, время от времени в почтовом ящике обнаруживалась открытка от Клода из России или из Китая, открытка от Филиппа из Нюрнберга или Рима. Вечером, перед ужином, семья собиралась вокруг радиоприемника. Мы узнавали об изменениях в правительстве, о победе Народного фронта, потом об отставке Леона Блюма, о переменах на фронтах в Испании, об аннексии Австрии, о передаче гитлеровской Германии Судетской области, а до того — об оккупации Германией Рейнской демилитаризованной зоны и об убийстве в Марселе короля Югославии и Луи Барту. Дедушка, как прежде, покачивал головой и вспоминал о Жаке Бенвиле, его любимом историке, который все это предвидел. До этого мы долгое время получали «Консерватёр» и «Газетт де Франс». К описываемому моменту они уже прекратили свое существование. Пьер и Жак читали «Тан» и «Журналь де деба», Филипп — «Аксьон франсез», вся семья — «Фигаро», где точно отражались демографические перемещения в той среде, с которой мы оба были связаны. Клод читал «Юманите». Больше того, он туда писал. Но мы этого не знали. Или, может быть, знали, но просто хотели не знать. Между Парижем и Плесси-ле-Водрёем существовал постоянный обмен визитами: одни приезжали, другие уезжали. Разговоры велись о политике, но также и о театре, о литературе, о спорте, много было светских пересудов, в том числе и о балах — о последних балах, как мы выражались. Мишель Дебуа и Жак рассказывали об Америке и баснословных состояниях богачей. Кризис уже ушел в прошлое. Рузвельт и его программа «New Deal» перестроили капитализм на либеральной основе, которая моему деду казалась чем-то находящимся на грани с социализмом. Все, что я рассказывал о велогонках «Тур де Франс» и о субботнем часовщике, развивалось все по тому же сценарию. В 1936 году — Сильвер Маэс. В 1937-м — Лалеби. В 1938-м — Бартали. И опять Сильвер Маэс в 1939 году. А вот г-н Машавуан умер. Его место занял сын, брат того мальчика, что утонул в одном из притоков Сарта. К нам приходил высокий молодой человек с печальным взором, но явно более дерзкий, чем казался, и наверняка столь же нахальный, сколь незаметным был его отец: он сумел сделать ребенка Жаклине, дочери кухарки, хорошенькой блондиночке, мечтавшей жить в Париже. Этот случай тоже занимал нас какое-то время. В моей памяти он неразрывно связан с Мюнхенскими соглашениями, поскольку в один и тот же день мы узнали о переносе срока войны и о беременности Жаклины.
