Владимир Шаров - До и во время
Попытки протолкнуть наследников в спецшколу при ИПГ приобрели теперь унизительный, часто и анекдотический характер. Думая, что сумеют заинтересовать де Сталь, партийцы снабжали своих чад подробнейшими анамнезами (их за взятки составляли лучшие психиатры обеих столиц), из которых следовало, что и они, их родители, и все прочие родственники как по женской, так и по мужской линии не только имели скрытую одаренность — легкое самовосхваление не грех, — но, главное, болели всеми видами душевных заболеваний, известных врачам, были просто-напросто невменяемыми. Так что ни за какие деяния, в том числе и за революцию, даже в первую очередь за революцию, они ответственности не несут и нести не могут. Революция, писали они без тени сомнения, была чистой воды бредом, наваждением, и то, что они в ней участвовали, то, что они ее совершили, объясняется исключительно их невменяемостью, тем состоянием аффекта, в котором они постоянно находились, начиная с 1905 года.
Убеждение, что приобретенные признаки наследуются, — объяснял Ифраимов, — разделяла в то время вся верхушка партии. Еще в 1922 году из Америки в Россию переехал известный биолог, ярый противник генетики Пауль Каммерер, и страна встретила его восторженно. Десятью годами ранее Каммерер обследовал два отряда итальянского рабочего класса, а именно генуэзских булочников и грузчиков и доказал, что передаются не только явные, для всех различимые особенности лица, фигуры, но дети, внуки и правнуки, то есть четыре поколения каждой семьи, строжайшим образом наследуют школьные оценки своих предков, в связи с чем генуэзские учителя даже думают вообще отказаться от дневников.
Эта работа, — рассказывал Ифраимов, — нанесла Менделю сокрушительный удар, однако враг не сдался. Союзник Менделя Вейсман, попытался спасти то, что еще можно было спасти. На протяжении двадцати двух поколений он безжалостно отрезал в лаборатории мышам хвосты, и так как потомство, ничему не желая учиться, все равно рождалось хвостатым, посчитал, что теория Каммерера опровергнута. Каммерер повторил опыты Вейсмана уже в Москве. Их результатов ждали, затаив дыхание. Оказалось, что действительно мыши не менее двадцати пяти поколений подряд рождаются с хвостами и в том случае, когда у их родителей они были отрублены (для природы, писал Каммерер, это чересчур малый срок, чтобы сделать выводы), но заживление ран после ампутации с каждым пометом идет быстрее и безболезненнее.
Интересно, что даже Сталин, которому история его собственной семьи должна была объяснить, что наследуется, а что нет, до конца своих дней был убежден, что для нравственного здоровья народа необходимо поддерживать именно теорию Каммерера (пускай она — лишь красивая сказка, идеал, столь же далекий от жизни, как учение Христа), а не циничное учение Моргана-Вейсмана. Иначе тяга людей к добру окончательно сойдет на нет: зачем все жертвы, весь тяжкий, мучительный путь совершенствования, если детям так и так придется начинать с нуля.
Понимая это, Сталин в 1923 году в соавторстве с Лениным опубликовал книгу о гениальности при социализме. Ленин весь тот год тяжело болел, стоял на краю могилы и, по всей вероятности, писал работу один Сталин. Лениным она была лишь одобрена. Вопрос наследования гениальности трактовался в книге с необычной уклончивостью. Фактически он вообще обходился. Утверждалось лишь, что после Октябрьской революции суть истинной гениальности в неуклонном, чисто интуитивном, часто вопреки логике и разуму следовании генеральной линии партии, неучастии ни в каких оппозициях и платформах, остальное же второстепенно и не имеет значения.
Иллюзии насчет Каммерера Сталин разделял долго, ему так хотелось верить, что приобретенные признаки наследуются и дети его вернейших сподвижников переймут от своих отцов все лучшее. Он не хотел видеть то, что видели остальные, то, что де Сталь говорила ему день за днем, — старые большевики и их дети больше ничего не могут, они тормоз партии, именно из-за них вокруг застой и апатия. Сколько лет она убеждала его, повторяла и повторяла, что их всех давным-давно пора пустить под нож, партия нуждается в новых людях, в новой крови, она должна омолодиться. Она спрашивала его: партия живой организм или труп? Если она живая, то должна подчиняться законам природы, каждый садовник знает: если осенью не обрезать старых ветвей, сад одичает, перестанет плодоносить. Она говорила ему, что огород надо пропалывать, часто пропалывать, иначе ничего не вырастет; если жалеть сорняки, все, что глушит, тянет соки из полезных растений, отбирает у них солнце и воду, урожая не будет, его просто не может быть. Но он не слышал ее, не хотел ее слушать, гнал от себя всякий раз, когда она начинала этот разговор. Он был очень хороший, очень добрый и немного сентиментальный человек; конечно, он был лучше всех, кто его окружал, но для партии, для страны в то время доброта была не благом, а злом. Она ничего не могла с ним поделать. Только ревность, только она одна освобождала его, только она давала ему силы, но в конце концов не могла же де Сталь переспать с половиной страны.
В Кунцево они часто гуляли вместе по парку. Сталин любил слушать, как она рассказывает о букашках и бабочках, о траве и цветах. Сталь этим пользовалась. Возвращаясь к саду и огороду, она на новых и новых примерах объясняла ему, что революция есть явление природы, что она органична и всегда права и, если судьба сделала его вождем революции, законы естества единственные, которым он, Сталин, должен подчиняться. Природа, говорила она ему, устроена так, что смерть — ее часть, смерть — инструмент ускорения жизни, вне смерти застой и летаргия; смерть отсекает тупиковые линии, отсекает тех, кто уже не способен к развитию, не может ничего добавить. И это касается всех, всей страны, а не только большевиков. Если он хочет быстро построить коммунизм, он должен убивать и убивать; все, что пытается остановить, затормозить, помешать их общему делу, должно быть безжалостно уничтожаемо, коммунизм — строй совершенных людей, люди несовершенные построить его никогда не сумеют, наоборот, они всегда и везде лишь помеха.
Он соглашался с ней, он и сам все это знал, но печально говорил, что сделать с собой ничего не может, у него рука не поднимается убить человека, даже об убитых им ее любовниках он теперь иногда жалеет. Де Сталь гнала от себя мысль, что, быть может, он просто не создан для власти, ему не хватает воли, не хватает решительности, чтобы стать настоящим вождем, и он должен уйти, дать место тем совершенным людям, о которых она ему каждый день говорит. Она уже отчаялась убедить его, что репрессии, массовые репрессии абсолютно необходимы народу, что без них никак нельзя, когда вдруг — это было 1 Мая 1929 года, праздник, — нашла слова, которым он поверил.
В тот день она сказала ему, что смерть, которой умрут люди, убитые по его приказу, — не настоящая, это как бы смерть понарошку, смерть как в сказке; настанет коммунизм, настанет время, когда погибшие ни для чего не будут помехой, и тогда, как и говорил ее учитель Федоров, все они будут возвращены, воскрешены, все восстанут из пепла. Совершенные люди примут на свои плечи весь тяжкий груз, всю ношу строительства новой жизни, а эти маленькие, ущербные, жалкие человеки только за то, что они согласились на время уйти из жизни, чтобы не утяжелять крест еще больше, получат награду, самую щедрую из всех возможных наград. Прямо из небытия они попадут в мир, прекраснее которого никогда на земле не было, мир счастья, гармонии, вечной молодости, вечной красоты, любви, радости. Они вернутся в рай, из которого когда-то за грехи был изгнан Адам, в рай, о котором они продолжали мечтать, поколение за поколением. Первомайский разговор был решающим для судеб страны. После него Иосиф Сталин стал наконец настоящим Сталиным, тем Сталиным, каким мы все его знаем».
* * *Рассказ об Институте природной гениальности и о Сталине был последним из растянувшейся на полторы недели серии наших с Ифраимовым ночных бесед. Сначала мне было интересно, каждый вечер я боялся, что он не придет, был счастлив, когда Ифраимов все-таки приходил, я был к нему и по-человечески очень привязан, но потом я перестал понимать, зачем, для чего он рассказывает мне о де Сталь.
Он знал, что я ежедневно до позднего вечера выслушиваю, стенографирую, а потом еще и расшифровываю исповеди людей, что лежат у нас в отделении, знал, почему и ради чего я это делаю. Возможно, мои отношения с Богом — от Ифраимова я ничего не скрывал — Его уход от меня и от других, любовь, которой я думал спасти стариков и весь мир, казались ему наивными; но он не мог не видеть, как и для меня самого, и для тех, кто вместе со мной лежит, важны эти поминальные записи. Ифраимов не мог не видеть, как немощные старики с раннего утра выстраиваются друг за другом, хотя по их же просьбе я давно аккуратно и по порядку всех переписал и рядом с ординаторской вывесил список кто за кем. Они знают, что каждого выслушают в срок, по справедливости, и все равно изо дня в день стоят в очереди, никуда не отходя и ни разу не присев.
