Джеймс Олдридж - Горы и оружие
— Мне нужно ехать, — начал он по-французски. — Вернуться…
— Не надо. Пожалуйста, не продолжайте. Раз уезжаете, то не хочу и знать, куда и зачем, потому что там вас ждет опасность и я не хочу терзаться бессильно.
— Я это к тому лишь, что поздно в моем возрасте зачеркивать жизнь и начинать снова.
— Быть может, Кэти зачеркнет за вас.
— Даже и тогда я ничего не смогу изменить, Жизи. Поздно. Начни я перестраивать себя заново — и тут же весь рухну, попросту распадусь на куски. Я могу лишь, не мудрствуя лукаво, сохранять себя таким, каков я есть. Может быть, я слишком безнадежно нацелен на одно. Не знаю. Но, по-моему, какую-то верность надо хранить, а иначе о чем вообще хлопотать? Что останется в жизни?
— То, что вы прибегаете к разъяснениям, означает, что вы сомневаетесь, — прозвучал сердито-ласковый французский говорок Жизи. — И сомневаетесь не в себе, а в Кэти.
— Мне просто хочется положить конец чему-то, что еще не началось. И не хочется уезжать от вас не объяснив.
— Вы опоздали. Уже началось. И к тому же у меня ваша черта, — продолжала она, перейдя на английский. — Я могу ждать, и ждать, и ждать!
— Но ждать-то незачем и нечего. Поверьте мне, Жизи.
— Не знаете вы, в чем женская сила и слабость. Я гораздо сильней Кэти, потому что не хочу ничего. Решительно ничего. Я только буду наблюдать и ждать.
— Но ведь бесполезно.
— Nous verrons (посмотрим (франц.)), — сказала она и тронула машину с места.
Дома у Жизи, на кухне, их сонливо дожидался Эндрю. Жизи хотела накормить его, но оказалось, что он уже взял себе из холодильника цыпленка и помидор. А посуду после себя вымыл и убрал. За это Жизи поцеловала его в щеку.
— Аккуратный английский мальчик! — похвалила она.
Внизу у двери она задержала на момент Мак-Грегора (Эндрю уже вышел на улицу).
— Никому — даже Кэти — не давайте сломить ваш дух, — приказала она свирепым шепотом. — Навсегда запомните: «Крепость твоей жизни гибнет, только если дашь чужой руке ее разоружить». И это в самом деле сказал Эдмон Ростан.
Минут пять они с Эндрю молча шли по панели Елисейских полей. У площади Согласия свернули к Сене, и Мак-Грегор спросил сына, возвратилась ли уже с Ривьеры Кэти.
— Да. Мама звонила, когда я был у мадам Марго. Она не спит, ждет тебя, — ответил Эндрю.
Было около двух часов ночи; Мак-Грегор глядел, как извилисто темнеет кромка синей реки в недужном ртутном свете, в бетонных тенях. Но вода взблескивает, зыблется, как листва прикаспийских ив. И словно о том же напомнила река и Эндрю.
— Я уже принял решение, — сказал он отцу. — Решил вернуться домой.
— В Лондон?
— Нет. В Иран.
— А за каким чертом тебе возвращаться туда?
— Определенно еще не знаю, — ответил Эндрю. — Но больше не хочу оставаться в Европе.
Пауза, только шаги звучат, как отходная всем минутам, часам, годам жизни Мак-Грегора.
— И что же ты намерен делать в Иране?
— Рассчитываю поступить в Тегеранский университет.
— Возможно, и поступишь. Но это неразумно, Энди. Попросту глупо даже.
Перешли пасмурный мост и теперь, на асфальте бульвара, пошли в ногу.
— И все же я решился. Я теперь убежден, что я не европеец. Я и в Англии уже так думал, а во Франции лишь сильней убедился. А стоит мне пожить дольше в Париже, и я вообще студентом не захочу быть…
— Подожди минуту… — Мак-Грегор сел на скамейку. Сыровата, но надо же еще до прихода домой разубедить сына. — Это совершенно на тебя не похоже. Ты с чьего-то голоса говоришь.
— С твоего, — сказал Эндрю. — Ты единственный, кто в самом деле на меня повлиял.
— Мне не до парадоксов. Объясни толком свои мотивы.
— Я не желаю стать профессиональным политиком. Вот и все. Ты тоже в свое время не пожелал.
— Но зачем из-за этого уезжать из Европы? Да и Оксфорд зачем бросать?
— Мне и Оксфорд опротивел, и Европа. Дайте мне изучать что-нибудь совсем другое в Иране — там проблемы подлинны и ясны. А потом, если придется, вступлю в борьбу, как ты, — не ради себя, а ради того, за что действительно надо бороться. Кому нужны все эти individuality и volonte (индивидуальность, воля (франц.))?
— Так, так, — сказал осторожно Мак-Грегор, понимая уже, что Эндрю не разубедить сейчас. — Но тебе придется гораздо четче определить свою образовательную цель в Иране, а без этого и не мечтай о моем согласии.
— Я могу специализироваться по персидскому языку и по иранской истории, — сказал Эндрю. — Цель достаточно четкая, верно?
— Мама и слышать об этом не захочет. Она намерена порвать раз и навсегда все связи нашей семьи с Ираном.
— И ты сам тоже намерен порвать?
Мак-Грегор почувствовал, как у него не спеша отнимают все укромные уголки умолчаний — его всегдашние и верные прибежища.
— Всем нам время уже возвратиться в Европу — здесь наше место, — сказал он вставая.
— Допустим, Сеси здесь и в самом деле место. И маме. Но не мне и не тебе, — возразил Эндрю, шагая рядом с отцом.
— Все, что ты говоришь, настолько полно противоречий, что почти лишено убедительности, — сказал Мак-Грегор.
— А бывают ли мои, твои или чьи-либо действия свободны от противоречий? — ответил сын спокойно, рассудительно, неоспоримо. — Приведи мне хоть один пример.
— Пусть так, — сказал Мак-Грегор. — Но это в данном случае не довод.
Они уже подошли к дому и с минуту глядели на обезображенные кислотой ворота.
— Я думаю над тем, что ты сказал мне, — невесело проговорил Мак-Грегор. — А сейчас мне самому необходимо съездить в Иран, и ты не предпринимай ничего до моего возвращения оттуда. Хоть это обещай мне.
Эндрю помолчал.
— Ладно, — сказал он.
— И не говори маме ни о своем решении, ни о моей поездке в Иран. Я сам все объясню ей.
— Не беспокойся. Я понимаю, — сказал Эндрю, от природы склонный помочь всякому в беде — будь то случайный встречный на вокзале или подбитый голубь, трепыхающийся в уличной канаве.
Наверху Кэти, сидя в постели, занята была писаньем письма, хотя время близилось уже к трем часам ночи. В свете настольной лампы пышная французская мебель ложилась округлыми грузными тенями на стены, лица, портьеры. Вид у Кэти был устало-напряженный, точно она решила и сейчас не делать себе скидки на изнурительность дня.
— Почему ты так поздно? — спросила Кэти.
— Ездил с Жизи в Пор-Рояль, а от Жизи с Эндрю шли пешком.
— Я ведь отправила за тобой машину Мозеля.
— Я предпочел пешком, — ответил Мак-Грегор, поняв, что Эндрю сам догадался отослать машину.
Она глядела, как он молча раздевается.
— Ты и не спросишь, почему я летала с Ги Мозелем в Канн.
— Если пожелаешь сказать, то и так скажешь. Притом время вопросов уже, кажется, миновало.
— Выходит, боишься спросить?
— Выходит, — сказал он, понимая, что Кэти намеренно выбрала момент, когда он, смешной в своих подштанниках, носках, туфлях, стоит и не может снять с себя французскую рубашку.
— Дай расстегну, — сказала Кэти.
— Я сам, — сказал он, продолжая безуспешную, как всегда, возню с запонками.
— Так вот, — спокойно вела Кэти речь дальше, — придется тебе все-таки спросить, а иначе не скажу, зачем летала. А тебе знать полезно, поскольку дело касается и тебя.
«Снять, пожалуй, носки и кальсоны, а потом уж кончить с запонками», — решил он. Она безжалостно глядела.
— О чем же спрашивать? Что ты в Канн летала — знаю. Что с Ги Мозелем — знаю. Что еще положено мне знать?
— А ты спроси.
Мак-Грегор молчал.
— Как всегда, боишься, — сказала она презрительно. Сложила написанное письмо, сунула в конверт, лизнула клейкий краешек — словно запечатывание было главным делом, а разговор велся так, между прочим. — Ах, да бога ради, дай расстегну.
Он протянул руки, она выстегнула запонки из манжет.
— Не имею ни малейшего понятия, зачем ты ездила в Канн. Вот весь мой комментарий, — сказал он.
Кэти порылась в бумагах, накиданных на кровати, отыскала нужную, бросила Мак-Грегору. Это был рекламный проспект и при нем цветной снимок: небольшая провансальская вилла с оливковыми деревьями по бокам, со сводчатой дверью и красными стенами; широкий дворик вымощен плиткой.
— Решила купить этот дом, — сказала Кэти.
Мак-Грегор скользнул глазами по описанию.
— Где это? — спросил он.
— За Манделье, неподалеку от усадьбы Ги. Близ Пегомаса. Я побывала там сегодня.
В описании дом именовался старым mas (сельский домик в южноафриканском стиле), снабженным современными удобствами, центральным отоплением. Участок в четыре гектара, речка, оливы, сосны…
— А зачем это? Собираешься жить во Франции?
— Буду убегать сюда от английского климата, когда уж слишком будет невтерпеж.
Он вернул ей описание и фотографию.
