Пол Боулз - Под покровом небес
Подойдя к верблюдам и в первый раз открыв свою сумку, она посмотрелась в зеркальце пудреницы и нашла, что с густым загаром, приобретенным за последние недели, выглядит на удивление похожей на арабского мальчика. Идея ее позабавила. Пока она все еще старалась разглядеть результат переодевания в маленьком зеркальце, сзади подкрался Белькассим и, схватив ее, собственноручно перенес на одеяло, где долго осыпал поцелуями и ласками, называя «Али», посреди взрывов счастливого смеха.
Деревня была скоплением круглых глиняных хижин с соломенными крышами, и выглядела странно пустынной. Трое оставили верблюдов и погонщиков у въездных ворот и пешком отправились на маленький базар, где старший мужчина купил несколько пакетиков специй. Жара была неимоверной; царапающая кожу грубая шерсть и кушак, стягивающий ей грудь, довели ее до состояния, близкого к обмороку. Люди, сидевшие на базаре на корточках, все были черными как смоль, и у большинства из них были старческие, безжизненные лица. Когда какой-то мужчина обратился к Кит, протянув ей пару поношенных сандалий (она была босиком), Белькассим кинулся вперед и ответил вместо нее, показывая сопроводительными жестами, что молодой человек с ним — не в своем уме и его нельзя беспокоить или донимать разговорами. Это объяснение давалось несколько раз на протяжении их прохода через деревню; все принимали его без рассуждений. В какой-то момент пожилая женщина, чье лицо и руки были изъедены проказой, потянулась и схватила Кит за одежду, прося подаяния. Кит взглянула вниз, завопила и вцепилась в Белькассима, ища защиты. Он жестоко оттолкнул ее, да так, что она налетела на нищенку; одновременно он вылил на нее целый поток оскорбительной брани, яростно плюнув на землю по его окончании. Зрители были довольны; но старший мужчина покачал головой, и позднее, когда они возвратились на окраину селения к своим верблюдам, принялся поносить Белькассима, бесновато тыча в каждую деталь маскарада Кит. Однако Белькассим по-прежнему только улыбался и ответил что-то односложное. Но на этот раз гнев второго был неукротим, и у нее создалось впечатление, что он делал последнее предупреждение, которое, как он знал, было напрасным, что впредь он будет считать проблему не входящей в сферу его интересов. И действительно, ни в этот день, ни на следующий он к ней больше не прикасался.
С наступлением сумерек они выступили. На протяжении ночи они неоднократно встречались с процессией мужчин и волов и прошли через деревеньки поменьше, где на улицах горели костры. На следующий день, пока они отдыхали и спали, на дороге не прекращался поток людей и животных. В тот вечер они снялись с лагеря еще до заката. К тому времени, когда луна была уже достаточно высоко, они прибыли на вершину небольшой возвышенности, откуда им открылись — разбросанные неподалеку внизу — костры и огни большого плоского города. Она прислушалась к разговору мужчин, надеясь узнать его название, но безуспешно.
Примерно через час они въехали в ворота. Город спал, погруженный в молчание, и залитые луной широкие улицы были безлюдными. Она поняла, что костры, которые она видела издалека, горели за городом, вдоль его стен, где разбили лагерь путешественники. А здесь, внутри, все было тихо, жители спали за высокими, похожими на крепостные стены фасадами огромных домов. Но когда они свернули в узкий проулок и спешились под дружное ворчание мехар, неподалеку она услышала барабаны.
Открылась дверь. Белькассим исчез в темноте, и вскоре дом ожил. Прибыли слуги; каждый нес карбидную лампу, которую поставил посреди мешков, снятых с верблюдов. Через минуту весь проулок приобрел знакомый вид разбитого в пустыне лагеря. Она прислонилась к стене дома возле дверей и наблюдала за кипучей активностью. Вдруг, среди тюков и ковров, она увидела свой саквояж, подошла и взяла его. Один из людей бросил на нее подозрительный взгляд и что-то сказал. Она вернулась к своему наблюдательному пункту с сумкой.
Белькассим долго не возвращался. Выйдя, он сразу же повернулся к ней, взял ее за руку и повел в дом.
Позднее, оставшись в темноте одна, она вспомнила хаос проходов, лестниц и поворотов, черных провалов рядом с собой, внезапно выхваченных из мрака лампой, которую нес Белькассим, широких крыш, где в лунном свете бродили козы, крохотных двориков и тех мест, где ей, чтобы пройти, приходилось нагибаться, — и все равно она ощущала, как тюрбан у нее на голове задевает бахрома свисающей с бревенчатых перекладин ткани. Они поднялись наверх и спустились вниз, повернули налево, потом направо, и прошли, подумалось ей, через нескончаемое число домов. Один раз она увидела двух женщин в белом, сидящих на корточках в углу комнаты возле маленького костра, а стоявший рядом абсолютно голый ребенок раздувал его с помощью кузнечных мехов. И все то время, пока Белькассим — впопыхах и с несомненно дурным предчувствием, показалось ей, — вел ее через лабиринт, все глубже и глубже в необъятное жилище, не ослабевала хватка, с какой он сжимал ее руку. Она несла свою сумку; та билась ей о ноги и стены. Наконец они пересекли небольшой участок открытой крыши, преодолели несколько грязных неровных ступенек и, после того как он вставил ключ и потянул на себя дверь, пригнулись и вошли в маленькую комнату. И тут он поставил лампу на пол, ни слова не говоря повернулся и ушел снова, заперев за собой дверь. Она услышала шесть удаляющихся шагов, чиркнувшую спичку — и все. Она долго стояла сгорбившись (потолок был слишком низким для нее, чтобы стоять прямо), прислушиваясь к роящейся вокруг тишине, охваченная непонятной тревогой, напуганная чем-то, причину чего она не могла уловить. Это походило скорее на то, как если бы она прислушивалась к себе же самой, ожидая, что вот-вот что-то произойдет в месте, о котором она почему-либо забыла, и в то же время смутно чувствовала, что оно по-прежнему здесь. Но ничего не произошло; она даже не услышала, как стучит ее собственное сердце. В ее ушах стоял лишь знакомый, едва различимый свистящий призвук. Когда от неудобного положения у нее устала шея, она забралась с ногами на матрас и выдрала из одеяла маленькие пучки шерсти. Глиняные стены, выровненные ладонью каменщика, обладали плавностью, захватившей ее внимание. Она сидела, неотрывно глядя на них до тех пор, пока огонь в лампе не ослаб и не начал мигать. Когда крохотный язычок испустил дух, она натянула одеяло и легла, чувствуя, что что-то не так. В темноте вскоре повсюду раскукарекались петухи, и этот звук вызвал у нее дрожь.
27
Ясные, раскаленные небеса по утрам, когда она смотрела в окно со своей лежанки, одинаково повторявшиеся изо дня в день, были частью механизма, который работал безотносительно к ней: машина, пущенная на полную мощность и оставившая ее далеко позади. Один пасмурный день, казалось ей, — и она смогла бы наверстать упущенное. Но всякий раз ее взгляд упирался в безупречную, необъятную чистоту, неизменно и безжалостно разливавшуюся над городом.
Рядом с матрасом было квадратное окошечко, забранное железной решеткой; близлежащая стена из засохшей коричневой глины перекрывала обзор, оставляя лишь узкий просвет, в котором виднелся довольно-таки удаленный городской квартал. Хаос строений кубической формы с их плоскими крышами уходил, казалось, в бесконечность, а из-за пыли и дрожащего от зноя марева было и вовсе трудно определить, где начинается небо. Несмотря на яркий блеск, ландшафт был серым — ослепительным в своем сиянии, но серым. Ранним утром желтое, со стальным отливом, далекое солнце ненадолго вспыхивало на небе, гипнотизируя ее подобно взгляду змеи, и она сидела, облокотившись на диванные подушки и вперившись в прямоугольник невыносимого света. Потом, когда она опять смотрела на свои руки, увешанные массивными кольцами и браслетами, которые подарил ей Белькассим, она едва могла их разглядеть из-за внезапной тьмы, и глазам требовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к скудному внутреннему освещению. Иногда, на какой-нибудь далекой крыше, она различала миниатюрные человеческие фигурки, чьи силуэты двигались на фоне небес, и тогда часами напролет, с головой уйдя в созерцание, пыталась представить себе, что же видят они, когда озирают сверху нескончаемые террасы города. Потом где-то поблизости раздавался шум и выводил ее из прострации; она быстро снимала серебряные браслеты и бросала их в саквояж, ожидая приближающихся по лестнице шагов и следом поворота ключа в замке. Негритянка-рабыня, древняя старуха с дряблой, как у слона, кожей, четыре раз в день приносила ей еду. Каждый раз, перед тем как она входила с большим медным подносом, Кит слышала ее тяжелую поступь по земляной крыше и позвякиванье серебряных колец на лодыжках. Войдя внутрь, она важно произносила: «Sbalkheir», или «Msalkheir»[96], закрывала дверь, протягивала Кит поднос и приседала в углу, уставившись, пока Кит ела, в пол. Кит никогда не заговаривала с ней, поскольку старуха, как и все остальные в доме, за исключением Белькассима, пребывала под впечатлением, что гость — это молодой человек; а Белькассим в красочной пантомиме изобразил ей реакции домочадцев женского пола, доведись им обнаружить правду.
