Всеволод Филипьев - Ангелы приходят всегда
Если есть шаг, должен быть след.
Если есть тьма, должен быть свет.
(Виктор Цой)В ресторане, куда пришли Высота и Руф, в этот полуденный час царило оживление. Здесь обедали служащие, а также пожилые семейные пары, которым хотелось показаться на людях. Место славилось американской домашней кухней. Простая добротная мебель, скатерти в крупную бело-синюю клетку, накрахмаленные салфетки, столовые приборы с деревянными ручками, кружевные занавески на окнах, фонари под потолком, макеты парусных кораблей на полках, от которых веяло теплом детских мечтаний, – все это создавало доброжелательную атмосферу.
Спутники выбрали столик у окна, где в ожидании заказа продолжали разговор. Их обслуживала дородная улыбчивая официантка, одетая в передник и чепчик времен первых американских поселенцев. Она уже принесла гостям по большому стакану воды с лимоном и льдом. С официанткой Высота и Руф общались на английском. Между собой они говорили по-русски, что защищало их беседу от любопытных ушей. И весьма кстати, ибо экстравагантная пара сразу привлекла к себе внимание соседей.
Верхнюю одежду они повесили на спинки стульев. Руф остался в шляпе. Он непрерывно мусолил незажженную сигарету (курить в ресторане запрещалось), то вертя ее в руках, то вставляя в рот и перекидывая из одного угла губ в другой, то засовывая за ухо и извлекая обратно. Высота положил перед собой на скатерть брелок «весы» и время от времени слегка поглаживал его рукой.
Руф достал соломинку из стакана, прищурился и посмотрел через нее, как через подзорную трубу, на собеседника:
– Признайся, Высота, неужто тебе не надоело твое служение? Ходишь, бродишь, наблюдаешь, бесконечно ждешь. Весы за собой все время таскаешь, – он указал на брелок. – Все число добрых семян считаешь. Как же? Помню, помню, что ты Ездре вещал: «Всевышний на весах взвесил век сей, и мерою измерил времена, и числом исчислил часы – и не подвигнет и не ускорит до тех пор, доколе не исполнится определенная мера». А меряешь-то ты людей нашим числом – числом восставших духов. Дескать, мир сей не прекратит своего существования, пока число праведников не восполнит числа отпавших от Бога ангелов. Так, по-вашему? Между тем, публика, которую тебе поручают, сложная, а подчас и вовсе безнадежная. Число праведников что-то не сильно увеличивается. И какая тебе радость считать свои неудачи?
– Бог меня для того и посылает, чтобы я помогал возвышению и преображению людей, в том числе и, как ты говоришь, безнадежных. В этом умирающем мире не все так безнадежно, как вам хотелось бы. Есть живые семена, прорастающие в вечную жизнь.
Пока Высота отвечал, Руф отложил соломинку и начал развлекаться со льдом. Не заботясь о том, как это будет выглядеть в глазах окружающих, он извлек из стакана несколько кусочков льда и зажал их между ладонями.
– Тогда поясни мне другое, – не унимался Руф. – Неужто предстоящее решение какого-то там Лазаря и впрямь так судьбоносно для мироздания? – с иронией спросил он. – Даже тебя на помощь послали! Неужели его ангел-хранитель не справился бы?
– Послушай, Руф, не пытайся ослабить мою заботу о Лазаре. Ты прекрасно знаешь, что и намного менее значительные люди, чем он, занимают порой в мировой истории ключевые роли, даже если и не догадываются об этом. Незначительных людей и судеб вообще нет. Все значимо и все весомо. Иногда от простого решения и поступка ребенка зависит исход грандиозного сражения на другом конце земли или то, как события развернутся столетия спустя. Тем более нет мелочей в невидимой брани света и тьмы. Вот две чаши весов, – Высота чуть подвинул брелок вперед. – Скажем, силы добра и силы зла уже долго возлагают груз на свои чаши. Борьба идет на самой грани, но равновесие никак не нарушается, ни одна из чаш не перевешивает. И в самый последний момент, кто-то кладет пушинку в одну из чаш… И вот для кого-то победа, а для кого-то поражение! Казалось бы, одна-единственная, ничего не значащая пушинка, но именно она решает исход долгой и изнурительной битвы. Только не делай вид, Руф, что я сообщил тебе новость. Ты не кружился бы вокруг этого инока уже столько времени, если бы не понимал того, о чем я говорю.
– Да, но мы-то всерьез интересовались этим человеком до вас. Мы усердно помогали ему еще задолго до иночества, как раз тогда, когда вы от него отворачивались. Поживем – увидим, чем кончится дело, на чью чашу весов он сегодня положит пушинку, – с этими словами Руф разжал ладони и ликующе засмеялся: – Лед не тает! Смотри, не тает!
Лед в его руках не только не начал таять, но, наоборот, покрылся изморозью, словно его только что вынули из холодильника. Руф быстро и воровато рассовал ледышки по карманам, будто некое сокровище. Затем извлек из-за уха сигарету и, как ни в чем не бывало, принялся с ней играть.
– Если мы от кого-то и отворачиваемся, – ответил Высота, – то не потому, что не хотим больше помогать, а потому, что становится невыносимо больно смотреть, как красота творения Божия разлагается и чернеет от греха. И все же мы и тогда надеемся, ждем и помогаем, но издалека.
Официантка принесла на подносе еду. Для Руфа омлет с грибами, помидорами и беконом, а для Высоты горячие вафли со взбитыми сливками и черникой. Затем она принесла большой железный кофейник, две крупные, на американский манер, чашки для кофе, молочник и на сладкое – оладьи с кленовым сиропом.
Заказ делал Руф, поэтому, когда официантка удалилась, пожелав приятного аппетита, Высота пошутил:
– Вас там что, не кормят? Куда мы все это денем? Столько съесть мне никогда не приходилось…
– Тренируйся, – невозмутимо парировал Руф, жадно подвигая к себе тарелку.
Дрожащими ноздрями он втянул испарения, поднимавшиеся от еды, смачно чмокнул и сказал:
– Люблю эти продукты распада! Мертвая органика! Мертвечинка. А-ах. Только подумать, несколько миллиардов человек денно и нощно трудятся в поте лица своего, потом получают зарплату, потом долго ходят по магазинам и рынкам, потом тратят массу времени на приготовление блюд, потом тщательно накрывают на стол, потом поглощают яства, переваривают их в своих желудках, и, наконец, все это – весь плод тяжких трудов – уходит в нечистое отхожее место. Вот и все. Замечательно! – он подмигнул и облизнулся.
– Ты думаешь вдохновить меня на еду такими разговорами? – попытался отшутиться Высота. – А все же и в произведениях кулинарного искусства есть своя краса, – Высота внимательно рассматривал круглые румяные вафли, поверх которых возвышалась воздушная горка белоснежных сливок, а сверху все было обсыпано свежей крупной черникой. – Все-таки это маленькое произведение искусства, хотя бы и кулинарного, маленькое творение. Критиковать всегда легче, чем созидать. Вы, к сожалению, не способны созидать, отсюда ваша озлобленность, вечная неудовлетворенность и страсть к разрушению.
Руф пробормотал какую-то средневековую магическую формулу по-латыни и впился вилкой в омлет, словно в бок закалываемой жертвы. С жестокостью изрубив омлет на части, он сказал:
– Да, мы будем разрушать во имя отца нашего! Он бог страсти, а страсть неукротима. Она смывает скрижали, презирает обычаи, совершает революции, растлевает устои, переворачивает жизни людей, разрушает планету, взрывает мироздание, устанавливает свою власть – диктатуру страсти. Люцифер учит чувствовать и понимать, что ты и только ты есть центр всего, что только ты сам являешься предметом наивысшего собственного удовлетворения. Мы честно учим человека любить только себя и ненавидеть остальных людей. А среди ваших христианских наставников слишком много таких, которые учат любить других, а сами ненавидят их в повседневной жизни…
– Это не христианские наставники, – прервал говорившего Высота. – Истинные учителя Христианства лишь те, которые любят людей и учат любви к людям. Как тебе не совестно называть при мне сатану богом, когда тебе известно, что он был таким же ангелом, как и мы с тобой.
– Не читай здесь моралей, – отрезал Руф. Его глаза налились ненавистью. – Лучше суди по плодам. Среди людей неизмеримо больше тех, кто сознательно или бессознательно живет по заветам великого Люцифера. По-евангельски живут единицы, да и тех никто не принимает всерьез, их гонят из цивилизованного общества и презирают, а в лучшем случае не замечают. Я уж не говорю о том, что главные враги вашего Христианства – сами христиане. Христиане уже настолько набили оскомину своей назойливостью, напыщенностью и тупостью, что нормальные люди поняли: если тебе хотят оказать христианское милосердие – откажись; если ты нуждаешься в чем-то – не проси у тех, кто дает ради Христа; если алчешь и жаждешь – не принимай подачек от дающих во славу Божию; если унываешь – не обращайся к тем, кто помощь страждущим возвел в ранг профессии; если подыхаешь – оборви жизнь сам, но не показывай своей слабости попам… А так называемая Церковь? Это вообще-то неплохая организация! Она разочаровывает сотни приходящих в нее и отталкивает их от Христа. Она во все века популяризировала Сатану, как некий желанный запретный плод. В свою очередь и сам Люцифер всегда способствовал и покровительствовал бизнесу, карьеризму, человекоугодничеству, ханжеству, жестокости, интригам, мошенничеству, лицемерию и высокомерию церковных служителей.
