Зденек Плугарж - Если покинешь меня
«Я эмигрировал не затем, чтобы красть».
Отмалчиваться нельзя.
— Ты должен кое-что знать обо мне, хотя это здесь не в обычае, — произнес Капитан хриплым голосом. — Я не считаю себя ни вором, ни негодяем. Эти качества не были свойственны людям, которые в тридцать девятом году рисковали жизнью, чтобы отстоять республику от Гитлера. Я прошел через Карпаты, Румынию, тернистый путь через Турцию и Египет, потом в Марсель и Париж. Я был свидетелем рождения нашей первой войсковой части на Западе; так я очутился в Лондоне. Я начал все с самого начала, ведь до этого времени вместо руля я держал в руках только самописку над бухгалтерскими счетами.
Сто раз я лез в пасть смерти, тысячу раз смерть проходила мимо меня. Я ведь в самом деле был над Нюрнбергом. Один дьявол знает, по какому наитию отгадал это Рюккерт. Было нас пятеро товарищей летчиков: четверо были сбиты… А в это время ведь многие из кадровых военных сидели смирно в растоптанной республике. Они затыкали уши от залпов в Кобылисах и в Коуничках[113], призывали бога в свидетели фашистских злодеяний. Нет, мы, рядовые воины чехословацких войск на Западе, послужили республике не хуже, чем наши соотечественники на советско-германском фронте — под Киевом и на Дукле.
Женился я на английской девушке. К нам на родину мы повезли годовалого ребенка — девочку. Эта женитьба была ошибкой. В то время, когда в Лондоне горели дома от нацистских бомб, а двадцать процентов самолетов не возвращалось, человек долго не раздумывал, он хотел поскорее урвать свою долю любви, мечтал хотя бы почувствовать, что такое семейный очаг, прежде чем уйти на задание и не вернуться. Моя жена не прижилась в Чехии — в мирное время все вдруг стало выглядеть иначе. Развод, она вернулась к себе на родину и увезла с собой дочку. Вот все, что осталось мне. — Капитан подал Вацлаву потрепанную фотографию. На ней была снята смеющаяся девочка, возле, на детском столике, — торт с тремя тоненькими свечками.
Капитан бережно взял фотографию из рук Вацлава и долго смотрел на нее, низко опустив голову. На висках у него серебрились первые нити седых волос, а морщинки, тянувшиеся от глаз к вискам, показались Вацлаву более густыми и резкими, чем когда-либо раньше.
— Ну-с, потом февраль, — вздохнул Капитан, пряча фотографию в свою английскую военную книжку. — Я не смирюсь ни с какой диктатурой, будь то фашистская или пролетарская. Эвфемизм, ничего иного. Может быть, когда-нибудь я приду к выводу, что ошибался, но пока еще меня никто не переубедил. Ну вот я и пошел во второй раз воевать. Бороться, а не красть!
Ноготь Капитана то закручивал винт на кресле, то снова откручивал его.
— Я себе представлял это так, — продолжал Капитан. — Горстка людей наперекор всем бедам, голодная, безоружная, пробирается со всех концов страны на Запад, чтобы самоотверженно противостоять насилию и, если нужно, умереть за свободу. Вместо всего этого я нашел Валку. Это и есть трагедия нашей второй эмиграции.
Забыли мы, воины, о бездонной пропасти между войной и миром, упустили из виду, что все на свете изменилось; мы, которые знали войну как огонь и дым, проглядели, что существует еще и иная война, ее методы не так опасны, но они пачкают честь солдата.
И еще кое-что. Там, на Западе, мы что-то значили. Мы были «элитой» — цветом молодежи, иностранцами, борющимися за Англию, так многие себе это представляли. Нами восторгались, звали в семьи, угощали, девушки по отношению к нам были более щедрыми, чем к английским парням. Вообще мы были баловнями судьбы, пока, разумеется, были живы.
А потом, дома, вдруг все это исчезло. Мы стали или обычными штатскими, или обычными военнослужащими. Никакого особого почета, работай, трудись изо всех сил, как и всякий другой. Все мы были разочарованы. Большинство из нас, «западников», инстинктивно тянулись обратно. Хотя сегодня в нашу честь в Англии и пес не пролает. Странное дело, осознал я это только здесь…
Иногда мне вспоминается мой родной край. Мое Ралско: водные просторы, крутые конусы чешских сопок, этот мирный уютный покой на склонах Бездеза, тихие виды с Милешовки…
Я уже начинаю понемногу забывать лица земляков, но мой край стоит передо мной как живой, во всей своей красе, год от году я вижу его все яснее, так, что кажется, протяни руку — и ты сорвешь красный мак под Тросками. Эх, Вацлав!..
Капитан выпрямился, глубоко вздохнул, голос его немного окреп и стал более равнодушным.
— Мне кажется, — продолжал он, — что я здесь уже лет десять. Я искал работу настойчиво, упорно, каждый день. Тщетно. Все наниматели так или иначе были зеппами рюккертами. Люди в сущности своей рабовладельцы: если за тобой не стоит закон, ты значишь меньше, чем скотина. А лагеря? Это, брат, система. Беженцы могли бы жить и лучше, добавить доллар-другой на их содержание можно было бы без ущерба для миллиардного бюджета, но зачем? Голодная девица переспит с тобой за кусок мяса или плитку шоколада, да и мужчину, который ходит полуголодный и в лохмотьях, легче завербовать в лагерные доносчики, в Си-Ай-Си или в Иностранный легион. Я не пойду ни туда, ни сюда, я ворую, чтобы как-нибудь продержаться. Я человек маленький, у меня нет никакой власти, закон меня не охраняет. Пока идет «холодная война», я не нужен и как Kanonenfutter[114] для немецкой армии, да если ее и возродят, для этого найдутся сотни тысяч немецких кандидатов. То, что я краду, — это единственно доступный мне способ протеста.
Думал я и о том, чтобы податься в Англию, — продолжал Ладя. — Я хорошо говорю по-английски, да и кое-какие знакомые бы там не отвернулись от меня, но я не смог бы там жить вблизи от своего ребенка, не вынес бы я этого. Что же остается? Перетерпеть, удержать свои нервы, ведь когда-нибудь в Германии не будет такой безработицы, тогда найдется, я думаю, работа и для беженцев.
— Валка, — объявил кондуктор.
Вацлав вышел с опущенной головой. Он даже не заметил Ганки с Иреной, которые ожидали автобуса, чтобы ехать в город. Девицы с двух сторон держались под ручку с редактором лагерного отделения «Свободной Европы». Капитан кивнул в ответ на их приветствие. Он обратил внимание на то, что на Ирене была новая весенняя шляпка. Обе девушки были обуты в новые модные туфельки на тонких каблучках. Когда они проходили мимо, на него повеяло густым запахом ландыша.
«Весна, — подумал Капитан. — Еще одна весна в эмиграции».
— Девчата идут в гору, — сказал он лишь затем, чтобы сказать что-нибудь.
Молчание Вацлава ему не нравилось. Он тащился рядом, опустив глаза в землю, с грязными ладонями, в мятом пиджаке, черном от грязи на плечах.
Вацлав так и не ответил ему.
18
В репродукторе кабачка смолкла джазовая музыка. Ярда первым отодвинул прибор.
— Есть кое-что на примете, кабальеро, — небрежно сказал он.
Все машинально сдвинули головы в тесный кружок.
— Свинец, — шепнул Ярда.
— Свинец! — Капитан вытер коркой тарелку. — Где?
— Нейгаузен, — Ярда с опаской оглянулся вокруг, немного ослабил галстук. — Кладбище, — добавил он и из хлебного мякиша скатал шарик.
Капитан плотно сжал губы.
— Знаешь, парень, я понимаю, что аппетит приходит во время еды, но говорю тебе чешским языком: брось, Ярда! — Капитан побарабанил пальцами по столу. — Существует последняя граница, минуя которую человек, как говорит наш патер Флориан, утрачивает подобие образу божьему и становится отпетым негодяем. На меня в этом деле не рассчитывай!
«Trink Coca Cola eiskalt!» — призывал большой плакат прямо перед глазами Гонзика. Но вместо красотки с розовой кожей Гонзик увидел кучу свежеразрытой глины, до желтизны высохшую тую у кладбищенской стены, толпу молчаливых людей в форме железнодорожников под тихо моросящим дождиком. Золотые тромбоны в руках музыкантов. Священник трижды окропил серебряной кропильницей и без того мокрый гроб, в котором лежал отец…
Гонзик встрепенулся. Назойливые краски на противоположной стене опять навязывали освежающий напиток.
— На меня тоже не рассчитывай, Ярда! — решительно произнес он.
Однако видения не исчезали. Юноша увидел сутуловатую спину отца, прядь седых волос, которую он привез с первой мировой войны, короткий палец без одной фаланги — результат взрыва итальянской гранаты, которую отец перехватил и попытался швырнуть обратно, и ту отвратительную щель между платформой и вагонами, слишком узкую для человеческого тела…
— Ярда, не сходи с ума, — взмолился Гонзик.
— Это разница, — помрачнел Ярда, как будто прочитав мысли Гонзика, — наш человек или немчура. Мало они нас убивали, вешали, стреляли?
У Гонзика опустились руки.
— Нет, Ярда, между мертвыми уже нет разницы.
«Я не должен, не должен поддаваться соблазну. Та история у Рюккерта — совсем другое дело, это был непосредственный ответ на его шкурничество, но и об этом случае сейчас противно вспоминать. А тут речь идет о хладнокровно рассчитанном грабеже… Я обязан проявить твердость характера и не вступать на скользкий путь авантюр. Это как трясина: сначала хлюпает под ногами, потом провалишься по колено и не успеешь оглянуться, тебя уже засосало». Гонзик резко встал и, близоруко щурясь, стал вылавливать из тощего кошелька марку и двадцать пфеннигов за обед. Потом, не сказав ни слова, ушел. За ним поднялся и Капитан.
