Джулиан Барнс - Англия, Англия
Она взглянула на Пола. Тот отвел глаза.
— Улик нет, — произнес он. — Больше нет. Куда-то делись. Сгорели, наверно.
— Или медведь съел.
— Отлично, мисс Кокрейн. Рад видеть, что чувство юмора в вас неистребимо. Разумеется, я вынужден вас предупредить, что в случае, если с вашей стороны последуют публичные или приватные заявления, которые я сочту опасными для интересов моего любимого Проекта, я, не колеблясь, пущу в ход все свое недюжинное могущество, чтобы вам воспрепятствовать. А зная меня так, как вы меня знаете, вы наверняка осознаете, что я не удовольствуюсь одной лишь самозащитой. Это будет наступление. Полагаю, вам ясно.
— Гэри Джеймс, — ответила Марта.
— Мисс Кокрейн, вы совсем отстали от жизни. Очевидно, даже без меня дело кончилось бы безвременным уходом на пенсию. Ознакомьте ее с новостями, Пол.
— Гэри Джеймс назначен главным редактором «Таймс».
— Причем с повышенным окладом.
— Верно, мисс Кокрейн. «У всякого есть своя цена», — говорят циники. Я не так циничен, как некоторые здесь присутствующие. Я говорю: «У всякого есть представления о величине денежного вознаграждения, которого он заслуживает». Разве такой взгляд на жизнь не честнее? Вы сами, если мне не изменяет память, выдвинули кое-какие условия насчет оклада, когда устраивались ко мне. Должность вам нравилась, но цену назначили вы сами. Так что любая критика в адрес достопочтенного мистера Джеймса, чей журналистский опыт практически уникален, была бы обыкновенным лицемерием.
— Вам-то… — Пусть его, Марта, брось. Ну их всех.
— Сегодня утром вы изъясняетесь сплошными недоговорками, мисс Кокрейн. Наверно, стресс виноват. Традиционное лекарство — долгое морское путешествие. Увы, мы можем предложить только краткий переезд через пролив. — Сэр Джек вытащил из кармана какой-то конверт и швырнул его на стол перед Мартой. — А теперь, — заявил он, водрузив на голову треуголку и весь вытянувшись — уже не на манер разъяренного гризли, а наподобие капитана корабля, оглашающего приговор бунтовщику, — я объявляю вас персоной нон грата на Острове. Навечно.
На ум Марте пришли разные варианты ответов — но ее уст они не достигли. Одарив Пола безразличным взглядом и проигнорировав конверт, она в последний раз вышла из своего кабинета.
Она попрощалась с доктором Максом, Сельской Мышкой, Язычником-Прагматиком. С доктором Максом, не искавшим ни счастья, ни спасения. Искал ли он любви? Она предполагала, что нет, но о любви у них разговор так и не зашел. Он утверждал, что стремится лишь к удовольствиям, ибо «у них есть оборотная сторона, но и она вычеканена прекрасно». Они расцеловали друг друга в щеки, и на нее пахнуло клонированной eaudetoilette. Повернувшись, чтобы уйти, Марта внезапно ощутила укол совести. Да, доктор Макс сам себе построил блестящую раковину, но в этот миг она увидела его уязвимым, простодушным, бескожим. Кто защитит его теперь, когда ее нет?
— Доктор Макс.
— Мисс Кокрейн? — Он стоял перед ней, заложив большие пальцы рук в карманы своего эвкалиптового жилета, словно ожидая очередного студенческого вопроса, который можно отбить, как мячик.
— Послушайте, вы помните, как я вас вызвала пару месяцев назад?
— Когда планировали меня выгнать?
— О… доктор Макс…
— Планировали ведь, верно? В процессе своих научных занятий исто-орики приобретают определенный нюх к механике власти.
— У вас все будет нормально, доктор Макс?
— Полагаю, да. Бумаги Питмена придется еще разбирать и разбирать. Опять же биография…
Марта улыбнулась ему и укоряюще покачала головой. Укор предназначался ей самой: доктор Макс не нуждался ни в ее советах, ни в ее покровительстве.
В церкви святого Старвиния она уставилась на столбик лотерейных номеров. Нет, Марта, и на этой неделе джекпота тебе не видать. Она присела на влажную подушечку с вышитым вензелем и вдохнула полным ртом промозглый свет. Почему ее сюда тянет? Ведь она не молиться пришла. В покаянное настроение не впала, чистенькой себя не чувствует. Неверующая, идущая по пятам Господним, как пес, богохульница, чудесно прозревшая: ее случай не следовал старому благостному поповскому сценарию. Но должны быть хоть какие-то параллели? Это доктор Макс не верит в спасение, а она, кажется, да, чуть-чуть, и надеется найти его среди руин отправленной на слом глобальной спасательной системы.
«Ну хорошо, Марта, чего тебе надо? Мне-то можешь сказать».
«Чего мне надо? Не знаю. Возможно, хочется удостовериться, что у жизни, несмотря ни на что, хватает мощности на серьезные чувства. Правда, мне этих серьезных чувств не перепало. Как, наверно, и большей части человечества. И все-таки».
«Продолжай».
«Ну-у… предполагаю, что жизнь серьезна, когда у нее есть стержневая ось, когда над тобой есть что-то, что больше тебя»,
«Мило и дипломатично, Марта. И банально. Торжествующая бессмыслица. Попробуй еще раз».
«Ладно. Если жизнь — банальность, то единственным выходом будет отчаяние».
«Лучше, Марта. Гораздо лучше. Если только ты не имеешь в виду, что ищешь Бога с целью сэкономить на антидепрессантах».
«Нет, тут другое. Ты все переиначиваешь. В церковь я сейчас не за Богом пришла. Вот и еще одна проблема: слова, серьезные слова, истерлись до дыр, поскольку ими сотни лет пользовались всякие там ректоры и викарии, которые на той стене, да им подобные. И теперь слова не стыкуются с мыслями. Но думаю, в том незавидном во всех прочих отношениях мире было кое-что завидное. Жизнь серьезнее, а потому лучше, а потому выносимее, если она помещена в более широкий контекст».
«Да ладно, Марта, от тебя просто уши вянут. Не знаю, как там у тебя с религиозностью, но благочестия хоть отбавляй. Я предпочитаю тебя прежнюю. Хрупкий цинизм — более адекватная реакция на нашу современность, чем это… сентиментальное томление».
«Нет, не сентиментальное. Отнюдь. Я говорю, что жизнь серьезнее, и лучше, и выносимее, даже если ее контекст капризен и жесток, даже если ее законы фальшивы и несправедливы».
«А это уже называется «радости заднего ума». Скажи это жертвам многовековых религиозных преследований. Что тебе больше понравится: висеть на дыбе или жить в чистеньком маленьком бунгало на острове Уайт? Думаю, ответ угадать легко».
«И вот еще что…»
«Но ты не ответила на мое последнее замечание».
«Что ж, возможно, ты ошибаешься. И вот еще что. Индивид утрачивает веру и нация утрачивает веру — разве это не одно и то же? Гляди, что случилось с Англией. С той, Старой Англией. Она перестала верить. Да, конечно, она еще чего-то там себе химичила. Нормально получалось. Но все это было не всерьез».
«Ага, значит, теперь речь о нациях? Чья бы корова мычала, Марта. Думаешь, нация, у которой есть серьезные убеждения, пусть даже капризные и жестокие, автоматически лучше? Вернем инквизицию, попросим на бис Великих Диктаторов, Марта Кокрейн имеет честь представить…»
«Хватит. Я не могу объяснить, не насмехаясь над собой. Слова просто следуют своей собственной логике. Как разрубить узел? Забыть слова? Пусть слова иссякнут, Марта…»
Перед ее мысленным взором возник образ, общий для тех, кто когда-то занимал эти скамьи. Конечно, Гиллиамус Трентинус и Энн Портер не в счет, но лейтенанту Роберту Тимоти Петтигрю и Кристине Маргарет Бенсон и Джеймсу Торогуду с Уильямом Петти он, возможно, знаком. Женщина, сброшенная с обрыва и повисшая в воздухе, женщина, ступившая одной ногой на тот свет, перепуганная и ошеломленная — и все же в итоге благополучно возвращенная на землю. Ощущение, что падаешь, падаешь, падаешь — мы испытываем его всю жизнь, каждодневно — вдруг уходит… и ты осознаешь, что падение замедлилось, смягчилось благодаря незримому воздушному потоку, о существовании которого никто и знать не знает. Краткий, растянувшийся на вечность миг — абсурдный, невозможный, невероятный, истинный. Яйца, лежавшие в корзинке, побились от толчка — но и только. Этот момент стал началом новой, яркой, большой жизни.
Позднее момент был приватизирован и переписан, растиражирован и опошлен; она сама приложила к тому руку. Но без опошления никогда не обходится. Жить всерьез — значит восславить чудо в его первозданном виде: вернуться в прошлое, увидеть его, вдохнуть запах. Здесь-то они с доктором Максом и расходятся. Ты и сам можешь подозревать, что чудесного события вообще не было или по крайней мере оно имело мало общего со своей общепринятой версией. Но пусть все неправда — славь этот образ и миг, славь, живи им, живи. Это единственный шанс привнести в свою жизнь капельку серьезности.
Она положила на алтарь новые цветы, а давешние, засохшие за неделю, хрупкие и крошащиеся, забрала. Неловко затворила за собой тяжелую дверь, но запирать ее не стала — вдруг еще кто придет. Оставь вигвам, стог и чаши.
3: ИНГЛЕНД
Размеренными ударами — в воздухе так и мелькали слитые воедино рука и тусклый металл — Джез Харрис отбивал косу. У викария имелась древняя «Атко» на бензиновой тяге, но Джез предпочитал все делать по-человечески; кроме того, покосившиеся надгробия были разбросаны по кладбищу безо всякого порядка, кое-где сбиваясь в хаотичные стайки — с механической косилкой тут замучаешься. Стоя на том конце погоста, Марта смотрела, как Харрис, нагнувшись, затягивает кожаные ремешки под коленками своих бриджей. Затем, поплевав на ладони и смачно выругавшись выдуманными словами, он принялся разить пырей ползучий и розовоцветный иван-чай, васильки и вику. Пока бурьян не подрастет вновь, Марта сможет читать высеченные в камне имена своих будущих спутников и спутниц.
