Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич
Я сворачиваю в этот лабиринт, пробираюсь через проход, заваленный всяческим хламом (откуда-то доносится жуткая вонь — уж не труп ли это!), и ныряю в свою трущобу. В трактире темно, но я по слуху определяю, что скотина здесь. В кухонном очаге тлеет слабый огонек. Я зажигаю от него глиняный помпейский светильник, подобранный мною в Национальном музее, и приступаю к своим вечерним хлопотам. Однако вечер долог, и заполнить его нелегко. Я пробую читать, потом лежу при свете и разглядываю черные стены, а затем гашу светильник. Где-то скрежещет на ветру железо, отставшее от крыши. А сон все не идет и не идет.
В это бессолнечное и мрачное время года мне вспоминается осень на моей далекой родине. Чем короче и темнее становились там дни, тем ближе к дому держались люди. Это место объединяло и утешало их в ненастное время. А здесь, даже когда я дома, мои мысли все время кружат лишь вокруг моего беспросветного одиночества.
Теперь я понимаю, что меня беспрестанно угнетает. Тоска по человеку. Но я хорошо знаю, что стоит мне услышать за стеной шаги, как я мигом схвачу острогу и притаюсь за дверью (то же самое сделал бы, вероятно, и тот, другой, заметив мое присутствие). Ибо мы привыкли видеть в человеке только хищника, только дьявола. Так же, вероятно, реагируют друг на друга и настоящие хищники при встрече в лесу. Но, несмотря на это, я тоскую по человеку!
Ведь он когда-то существовал и, должно быть, еще существует. Я помню его по своей юности, да и много позже читал о нем в книгах. Поэзия, музыка, самопожертвование и другие проявления гуманности — ведь все это было, ведь всего этого не могло быть без человека. Ведь все это существовало лишь в силу людских взаимоотношений. И если бы люди не собирались вместе, вряд ли рассказывались бы сказки, устраивались бы концерты, вряд ли зарождалась бы любовь, такая порой красивая. Одни животные могут довольствоваться только тем, что живут. Надо же мне было попасть в эту жестокую, животную, безлюдную эпоху!
Каково мне сознавать, что я еще не так стар! Даже мой отец мог бы еще быть жив. В юности я видел людей своего теперешнего возраста: они были в расцвете сил и работоспособности, а некоторые из них — почему бы и нет? — даже обзаводились семьей. Странная мысль! Но я, человек с удручающе длинным прошлым без всякого будущего, чувствую себя в своем одиночестве всего-навсего седоголовым хромым стариком. И некому это оспаривать, хотя бы из любезности! Любезность! Да, любезничать с самим собой может, пожалуй, только фигляр! А мои козы и осел не нуждаются в любезностях, еще менее они способны их отпускать. Это ведь старая истина, что человек отличается от животных еще и тем, что только он единственный умеет врать.
Увижу ли я когда-нибудь еще это подобное себе существо — лживое и искреннее, беспощадно-жестокое и готовое на самопожертвование, способное не только на бессмысленные разрушения, но и на созидание нового?
Совсем недавно я жаловался на одиночество, и тосковал по человеку. С тех пор я успел обнаружить, такие поразительные вещи, что окончательно потерял покой.
Дня два назад, поднявшись на Каподимонте {37}, я нашел свежую апельсиновую кожуру, причем в таком виде, какой может ей придать только человек. Она была разорвана на соединенные внизу меридианные дольки и наколота на ржавую пику железной ограды, окружающей замок. Думаю, что такое не может случиться в природе само по себе…
А сегодня, когда я опять рылся в развалинах Национального музея, до меня вдруг донесся звук, похожий на звон копыт. Я поспешно спрятался за стену. И увидел из-за нее одинокого всадника, неторопливо ехавшего по улице, — время от времени он останавливался и оглядывался по сторонам. Молодой и с красивой осанкой, он все же оставлял в целом дикое впечатление. Но несмотря на все свои опасения, я бы все-таки вышел и дал о себе знать — настолько я мечтал о человеческом обществе, — если бы вдруг не заметил, что перед всадником на лошади лежит девочка-подросток со связанными руками. По лицу ее, выражавшему отчаяние, струйкой стекала кровь. Вскоре они исчезли из виду, скрывшись за развалинами…
Все это меня так потрясло, что мне трудно собраться с мыслями.
Со времени предыдущей записи прошло дней десять. Сначала меня одолевало ощущение постоянной опасности, я отделался от него очень не скоро. Я словно бы превратился в обитателя дремучих лесов, вечно преследуемого, вечно опасающегося ловушки и вынужденного быть всегда начеку, чтобы его не застигли врасплох. Вокруг бродили люди, но где и какие? Я видел лишь двух, но с меня было достаточно и этого! Я начал изучать следы на пепле, лежавшем местами на улице, и прислушиваться ко всякому звуку, ко всякому шороху. Я пробирался, прячась за развалинами и осторожно выглядывая из-за углов. Я больше не отваживался выводить своих животных, и они жили впроголодь. Но тут осел принялся выкрикивать свое вечное: «Да-нет! Да-нет!» — и мне пришлось завязать ему морду.
За всеми этими тревогами я и не заметил, как перестал дуть пронзительный зимний ветер, как небо снова посветлело и холмы опять надели свой светло-зеленый наряд. Я уже давно перестал следить за сменой чисел, но то, что вновь наступает новая весна, это я хорошо вижу.
Лишь постепенно я настолько справился со своим волнением, что смог опять приняться за повседневные хлопоты. Я поработал на своем маленьком огороде и расставил рыболовные сети. Но меня все время преследует то же чувство, какое бывает у человека в темной комнате: я здесь не один — кто же тут еще находится? Чувство это столь неприятно, что с течением времени становится невыносимым.
На том и кончилась моя тоска по человеческому обществу!
Да, человек, которого я недавно видел, был настоящий дикарь. По всем своим повадкам, по всей своей сущности он принципиально отличался от прежних людей. Даже у потомков Целебесских людоедов не такое выражение глаз. А ведь человек этот еще не совсем потерял связь с остатками былой цивилизации: это было видно и по одежде, и по его прирученной лошади. Но вскоре и эти остатки исчезнут. Его дети уже не будут о них знать. От поколения к поколению люди начнут опускаться все ниже, так как будет понижаться общий жизненный уровень. На то, чтобы открыть что-то новое, нужно много времени, но на то, чтобы забыть, — совсем мало. Люди будут знать об эпохе предков лишь по преданиям, и она будет им представляться каким-то золотым веком…
Неужто и в самом деле придется начинать с самого начала? Жить в пещерах, прикрываться звериными шкурами, использовать оставшиеся от прежней цивилизации предметы из металла и других материалов на манер людей каменного века, даже и не подозревая об их истинном назначении? Опять ковырять землю деревянной мотыгой, сеять горстями бобы и просо и пасти пару коз? Да и в духовном отношении соответствовать уровню этого первобытного натурального хозяйства?
Зачем же тогда существовала столь развитая техника, моторы и самолеты, химия и радио, искусство и философия? Два поколения спустя уже никто не будет о них знать. Все прежнее умение, все знания найдут свое отражение разве что в мифологии. И пастухи будут рассказывать у костров о новых Прометеях и Дедалах. Три поколения спустя условия жизни станут таковы, что ни одна книга не сможет больше уцелеть. Да и зачем они, если их никто не сможет читать, если никто не будет и догадываться об их назначении?
Не следует вообще переоценивать значение уцелевших образцов материальной культуры. Мертвые римские города в Северной Африке не оказали никакого эволюционного воздействия на появившихся там позже кочевников. Пришельцы не использовали развалин даже в качестве каменоломен, поскольку они жили в шатрах и домов не строили. Они попросту проходили мимо, едва ли замечая руины. Более высокая культура не может воздействовать на более низкую при отсутствии социального соответствия.
Но человечество, если говорить о нем в лучшем значении этого слова, еще ведь не совсем погибло? Наверняка уцелели и другие, мне подобные, — один здесь, другой там, — нам надо передать кому-то свои навыки и знания, и тогда мы спасем цивилизацию! Мы оставим наследство будущему обществу, и в этом наша миссия — миссия последних могикан!
