Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
– Дай руку!
Он взял Лехину руку, оттолкнулся и прыгнул в воду, увлекая его за собой.
– Мама! – завопил Леха.
– Сдохнуть легче! – заорал Вовк.
И отчаянно погребли к берегу.
Потом их растирали, разогревали, отпаивали.
– Вы идиоты! – заключил дядя Валя. – Ну он-то пацан, а ты…
– И я, как видишь, – засмеялся Вовк.
Дядя Валя протянул Лехе стакан с вином, снял горячий шампур.
– Ешьте, ребятки, пейте. Завтра каждый вернется к своей бычьей сперме, а этот день навсегда останется в памяти, потому что в этот день все получилось.
Вновь забренчала гитара – что-то близкое, из репертуара московских кухонь.
– А у меня однокурсница пыталась отравиться, – неожиданно сказал Леха, – стихи писала…
Уже написана строка
И вот герой пылит дорогу.
Все у него не слава Богу,
Но, слава Богу, жив пока.
Он от меня освобожден,
Сам по себе поет и плачет.
Сам по себе и не иначе
Свою судьбу решает он…[5]
Ветер разбрасывал по стеклу дождевые капли.
Они сидели на постели, прислонившись спинами к подоконнику. Была ночь.
– Почему ему не дают постановку, дяде Вале? – спросила Тома.
– Он насквозь больной – пять лет сталинских лагерей. Вез из-за границы лекарство с примесью наркотиков. На таможне лекарство отобрали, завели дело. Потом дело закрыли, а снимать уже не дали…
– Море, маяк, контрабандисты, – медленно произнесла Тома. – А какое одно к другому имеет отношение?
Леха не ответил.
– Помнишь, ты пела песенку про Север?
– Проклятый Север?
– Это песенка моего товарища. Там еще такие слова: «…а где-то Мутный Материк прекрасен в утренней помолвке…» Есть на Печоре такой поселок: Мутный Материк. Далеко на Севере.
– Мутный Материк, – повторила Тома, – я думала, это образно. Ты был там?
– Нет. Но я все себе представляю. Это, наверное, так: туман на реке, острове, тайге, деревне. Покачивается бакен, скрипят уключины, старик-бакенщик, положив на колени худые, пахнущие рыбой руки, дымит самокруткой… Дым тяжелого табака растворяется в тумане. Пахнет прелой травой, хлебом. Мычат в тумане коровы, разматывается колодезная цепь, стучит топор… Сквозь грязное, размытое дождем стекло видны законопаченные мхом бревна, старые фотографии на стенах, выскобленный стеклом стол, лампа… Я уверен – это именно так…
– Мутный Материк, – вновь повторила Тома. – Тебе очень туда хочется?
– Очень. Пора отойти в сторону и позвать себя. «…Пора, пора, уже нам в лица дует воспоминаний слабый ветерок…»[6] Я многое должен сказать. Но для этого необходимы тишина и покой.
– Не будет, – сказала Тома, – не будет в твоей жизни Мутного Материка. Нигде ты не успокоишься.
– Не будет, – как эхо, повторил Леха.
– Ты хочешь тишины и вечных тем. Но ведь день сегодняшний – уже вечность. Напиши о себе.
– Зачем?
– Вечные темы придуманы графоманами. Разве все эти прописки, судимости, неустроенность, страшный разрыв между окружающим миром и вот этим особенным состоянием души – пустяк? Разве не перемололи они в своем горниле миллионы судеб? Разве не перемелют еще?
– Тогда и о тебе.
– Напиши о нас, – она отвернулась. – А большего нам, наверно, не суждено.
В одном из московских переулков, у безликого здания со словом «Театр» на вывеске, Леха достал блокнот и вычеркнул последнее название в длинном списке.
– Больше идти некуда. Если только в оперетту – статисткой.
Он воспроизвел жест человека, снимающего и прячущего в карман очки.
Тома удивленно посмотрела на него.
– Снимаю розовые очки надежды, – объяснил Леха. – Необходимы прописка и колоссальные связи. В обоих случаях я бессилен.
– Зато теперь мы свободны от иллюзий, – Тома тоже «сняла очки» и забросила их к черту на кулички. – Дай мне сигарету.
Леха протянул ей сигарету.
– Ты только не говори ничего, ладно? Я ведь была к этому готова.
Он тоже попытался закурить, сломал несколько спичек, бросил незажженную сигарету, резко, стремительно пошел вперед. Обернулся. В глазах стояли слезы.
– Томка, ты первый человек, кого я хотел сделать счастливым…
Он вернулся домой ночью.
Послонялся по коммунальной кухне. На его столе стояли три кастрюли. В одной был суп, плавали на поверхности капельки жира, в другой – жаркое, в третьей – кисель, бордовый, пахнущий детством.
Он успокоился, постоял в тишине, пытаясь различить сквозь мутное стекло золотые купола Кремля.
В комнате на него повеяло свежестью вымытых полов, выглаженным бельем, чистым воздухом.
– Тома, – позвал он, включая свет.
Томы не было. Лишь чистота и неуловимая последовательность, с которой были расставлены вещи в квартире, говорили о том, что еще недавно здесь присутствовала женщина.
На столе, прижатое утюгом, лежало письмо.
«Милый, до отчаянья любимый мой человек! Я не знаю, какой ценой дается мне этот шаг. Вправе ли я быть для тебя обузой? Каждый из нас безумно одинок и неприкаян. Даже вместе. Мы должны пережить все сами по себе. Как тот герой, пылящий дорогу, помнишь? Встретимся ли? Притянет ли нас одна звезда? Не знаю. Знай, что под этой звездой есть я, только твоя, единственный мой. Я прошу, я заклинаю тебя: будь счастлив, Леша, Лешенька…»
– Тома, – беспомощно позвал он.
Он представил, как она писала письмо, готовила обед, как плакала, гладя его рубашки, как мучительно невозможно далось ей это решение, и выражение невыносимой, неподвластной боли исказило его лицо.
Днем он ходил по городу, пересекал улицы, сворачивал в переулки, заходил в шашлычные, сосисочные, стоял в очередях, механически жевал люля-кебабы, возвращался домой.
У дома он заметил собаку, ту самую, которую когда-то кормила Тома.
– Здравствуй, друг, – сказал Леха, садясь рядом и теребя собаке лапу. – Ты по-прежнему один? Кусаешь гражданку лошадку?
Пес смотрел на него тоскливо, лизал руку.
– Я теперь тоже один, – говорил Леха. – Почему бы нам не объединиться? Пойдем ко мне. Я налью тебе щей и положу большую сахарную кость… Помнишь женщину, что кормила тебя уткой по-пражски? Это она приготовила. Наверное, она знала, что я встречу тебя.
Леха вошел в подъезд.
– Пойдем, я постелю тебе старый плед, а через несколько дней поедем на Север… Нам ведь с тобой больше некуда деваться. Ни мне, ни тебе… Пойдем, ну…
Леха неуверенно присвистнул.
Пес вскинул уши, они встретились взглядом, и пес увидел, что выражение тоски и одиночества в Лехиных глазах гораздо страшнее, чем в его собственных.
Он отряхнулся и пошел прочь – мудрый и одинокий пес.
Поздно вечером Леха пил кофе в ресторане. Один за служебным столиком. И странно было видеть в угарном дыму пьяного шабаша человека, одиноко пьющего кофе.
