Ричард Мораис - Путь длиной в сто шагов
Мы с Полем заказали сегодняшнее фирменное блюдо – рубец, – которое нам подали в мисках с обколотыми краями, довольно бесцеремонно поставив их перед нами с громким стуком. Мы ели молча, обмакивая в подливку куски сельского хлеба с толстой коркой и запивая все это местным пино-гри, громко прихлебывая его из стеклянных стаканчиков, стоявших, как коренастые, приземистые крестьяне, у наших локтей.
Поль отодвинул свою опустевшую миску и довольно вздохнул. На подбородке у него была капелька соуса, словно родинка, и я тут же заметил, что заботы, которые прежде так явно читались в складках его лица, мигом испарились, как по волшебству.
– Никогда, ни в одном трехзвездочном ресторане Франции не получишь ничего вкуснее, – сказал он. – Мы бьемся и бьемся до изнеможения, и при этом, если быть честным, ни одно из наших блюд никогда не сравнится с этим – с миской простого рагу из рубца. Прав я, Гассан?
– Вы правы, Поль.
Только тогда, когда я вспомнил эту сцену, я наконец полностью осознал непостижимый факт гибели моего друга и ощутил всю глубину утраты, которую принесла с собой эта немыслимая трагедия.
Поля больше не было.
И вот, на полдороге к своему ресторану, посреди улицы Валетт, мое существо потребовало поднести особую символическую дань шеф-повару Вердену. Я почувствовал насыщенный вкус его блюда из раков, настоящего шедевра из тонких, как бумага, ломтиков зажаренной на гриле гусиной печенки, переложенных розовым, как женские половые губы, мясом пресноводных раков.
На следующее утро меня разбудили скворцы, щебетавшие у моего окна. Однако, спустив ноги с кровати, я почувствовал себя так, будто меня ударили молотком. Все недавние потери, коллапс старого экономического устройства, который мы ежедневно наблюдали в новостях, все эти смерти и разрушения словно проникли в меня до самых костей. Я был в полном изнеможении, едва передвигал ноги и, выйдя из дома, понял, что придется остановиться в местной забегаловке «Контрэскарп» на рю Ласепед и выпить еще одну чашку кофе, прежде чем идти в ресторан.
За моим обычным столиком под зеленым тентом закусочной уже сидел знакомый мне Марк Брессье, распорядитель обеденного зала из трехзвездочного «Арпеж». Он ел омлет и кивнул мне, когда я отодвинул стул для себя.
В это время дня туристов в «Контрэскарп» еще не было; я заказал у проходившего мимо официанта двойной кофе и бриош. Уличный подметальщик объезжал на гудевшем зеленом грузовичке вокруг стоявшего посереди площади фонтана, обдавая мостовую водой под давлением и смывая собачье дерьмо и сигаретные окурки в канаву. Немного дальше под кустом спал клошар, положив косматую седую голову на вытянутую руку, совершенно не ведая, что к нему направляется поливальная машина.
Андре Пико, chef-patron заведения на Монпарнасе, тоже отодвинул для себя стул, когда напротив, в баре, вдруг распахнули ставни. Этот звук спугнул стаю голубей, и они взмыли над домами.
– Привет, Гассан. Как дела, Марк?
– Привет, Андре!
Мы не могли говорить ни о чем, кроме смерти Поля. Андре короткими пальцами ловко тыкал в кнопки сотового, чтобы прочесть нам последние заметки о нем. Не все было ясно с этим несчастным случаем. На шоссе не было следов торможения – это означало, что он не пытался остановиться перед краем обрыва, а машина только что прошла техосмотр, так что потерю управления никак нельзя было объяснить техническими неполадками, тем более на дороге, которую Поль знал как свои пять пальцев. Более того, свидетель – фермер, живущий через дорогу, – сказал, что было похоже, будто машина прибавила газу, а не затормозила перед тем, как направиться к краю утеса и сорваться с обрыва. Расследование продолжалось.
– Все еще не могу поверить. Казалось, он так полон жизни!
– А ты что думаешь, Гассан? Вы с ним были друзьями.
Я, как это принято у французов, пожал плечами.
– Для меня он был такой же загадкой, как для вас.
Мы перешли к обсуждению предстоящей демонстрации против особого налога на добавленную стоимость, предусмотренного для ресторанов, – предмету, весьма занимавшему наш мир в то время.
– Гассан, приди, пожалуйста! – попросил Пико. – Как директор коммерческого синдиката бакалеи и гастрономии, я должен предоставить демонстрантов. Пожалуйста! И приводи своих.
– Мы все должны выступить, – добавил Брессье.
– Хорошо, я буду. Обещаю.
Было пора идти. Я пожал им руки, пересек площадь и отметил, что закрылись еще два заведения – парфюмерный магазин и закусочная, где подавали сэндвичи. Идя по крутой улице Декарта, я вынужден был обойти целый склад из покрытых брезентом картин, которые привезли в галерею на Левом берегу; грузчики и служащие галереи много кричали и размахивали руками, и я вспомнил, как мы с Полем провели как-то целый день в Музее Орсе, как он сказал тогда, «в охоте за вдохновением».
Он был в тот день в великолепной форме, само обаяние, и мы прекрасно провели вместе время, даже несмотря на то, что передвигались по музею с разной скоростью. Обычно я успевал осмотреть только один угол, а серебряная голова Поля уже виднелась в следующем зале.
В какой-то момент я оказался один перед «Трапезой» Гогена, написанной вскоре после прибытия великого художника на Таити. По мнению критиков, это не лучшая его картина, но я хорошо помнил крайнюю ее простоту – три туземца, бананы, миски на столе. Эта картина потрясла меня, она заставила меня понять, что лишь настоящий мастер может отбросить всю показную художественность и эффекты и оставить на тарелке самые простые продукты в их первозданной чистоте.
Поль возвращался за мной, полный энтузиазма, как ребенок, чтобы сказать, что я «должен» посмотреть картину такого-то и такого-то в следующем зале, и уходил только тогда, когда я обещал ему так и сделать. Потом, однако, Поль пропал, и его не было видно, пока я наконец-то не нагнал его на третьем этаже музея.
Он стоял как вкопанный перед какой-то картиной, втиснутой в дальний левый угол величественной гостиной. Не знаю, сколько он стоял там; он даже не пошевелился, когда я встал рядом с ним, но продолжал без всякого выражения на лице глядеть на картину, которая, казалось, совершенно завладела его воображением.
Я тогда подумал, что картина эта не особенно хороша, но теперь, когда вспоминаю, она отчетливо встает у меня перед глазами. На ней были изображены бородатый король на троне и прижавшаяся к нему жена. Оба они были потрясены, и каждый гадал, что с ними будет. Огромная серая стена за ними уходила, казалось, в бесконечность. Перед смятенной четой на полу лежала церемониальная церковная свеча, погашенная и брошенная. Картина принадлежавшая кисти Жана Поля Лорана, называлась просто: «Отлучение от церкви Робера Благочестивого».
