Алексей Колышевский - Секта-2
За Моисеем оставили право подниматься на Золотую башню и оттуда по ночам следить за звездами. О своих наблюдениях он, по праву считаясь наилучшим звездочетом и предсказателем во всем Египте, обязан был докладывать фараону. Если на небе все было спокойно, то такой доклад случался раз в неделю, и это была встреча, на которую Баенра пусть и с неохотой, но соглашался. Если же звездочет видел в расположении звезд нечто совершенно особенное, он имел право беспокоить фараона в любое время, даже во время сна.
Пришлось прибегнуть к некоторой хитрости. Наблюдая однажды за звездами, Моисей вычислил возможность парада планет и следующего за ним целого ряда катаклизмов в виде ураганов и ливней, а также краткого, но стремительного похолодания с выпадением снега. Все это было в состоянии оставить Египет без урожая на несколько лет. Явившись к фараону, Моисей заявил, что если тот не выполнит обещание и не отпустит всех евреев, то на страну обрушатся неисчислимые беды, и никакие обращения к богам не смогут усмирить их ярость, вызванную тем, что фараон нарушил свое обещание.
– Боги не лгут, и фараон, как подобный богу, не может лгать, – дерзко заявил Моисей, заранее зная, что возразить на это Баенре будет нечего.
Тот же с извечной своей издевкой принялся смеяться так громко и так долго не мог остановиться, что у Моисея мелькнула мысль – а не умалишенный ли сидит перед ним на троне, вцепившись в него, будто паук в свою жертву.
– Слова твои – лишь только слова, и нет в них никакого веса. Отчего все прочие звездочеты, все великие мудрецы Египта не пришли сюда следом за тобой и не принялись убеждать меня в правоте твоих слов? – Ухмыляясь, Баенра смотрел на того, кто во много раз превосходил его, правителя тщедушного и недалекого, и умом, и силой. – Сказанному тобой требуются доказательства. Я ничего не понимаю в хитрых речах жрецов, зато знаю, как вы можете обвести вокруг пальца, если только начать вас слушать. О бедствиях и горе пророчишь ты? Опомнись, неразумный! Египет, волею богов, давно уже сильнейшее из государств земных. Ничто в мире не в состоянии поколебать его устоев, тем более твои пустые слова. Вот мой окончательный ответ: как только хоть что-то из тобою предсказанного сбудется и я увижу это своими собственными глазами, смогу потрогать руками, ощутить кожей, лишь тогда я выполню обещание своего дяди, данное им или весьма поспешно, или в результате того, что ты как-то особенно искусно задурил ему голову! Покуда не произойдет этого, не смей и словом напоминать мне про своих евреев. Пусть работают, как прежде. Они хорошие рабы, умные и сильные – это не тупые нубийские звери, годные лишь для поденной работы на строительстве малых пирамид в Мемфисе. К чему же отпускать мне евреев без всякой замены?
* * *Предсказанное Моисеем начало сбываться в пятый год после его возвращения и появления при дворе нового фараона. И лишь когда снег, выпавший в самый разгар летней засухи, сменившейся вдруг в одночасье на лютую стужу, оказался в руке фараона нетающим плотным комком, когда правитель Египта с воплем, словно после ожога, принялся трясти рукой и подпрыгивать на одном месте, находясь в крайней степени безумного своего возбуждения, – тогда, немного успокоившись, Баенра сдался. Он повелел казнить всех своих личных горе-звездочетов, не предсказавших то, о чем несколько лет назад догадался Моисей, наблюдавший движение звезд из того самого места, где когда-то он, будучи еще совсем юным, слушал рассказы Кафи о законах вселенского пространства. Снег и резкое похолодание оказались куда лучшим аргументом для того, чтобы Баенра даровал наконец евреям свою особую милость. При этом он вел себя отнюдь не подобающим правителю столь великой страны, как Египет, образом – всячески издевался над Моисеем, называя его далеко не самыми лестными словами. Однако мудрец лишь терпел и смиренно молчал – цель его была близка как никогда, да к тому же мудрости не свойственно отвечать на глупость, ей более к лицу безмолвие.
И сейчас тем более не время было для напыщенных ответов и поучений. Моисей многое мог бы сказать этому раскрашенному попугаю, но огромная, растянувшаяся на шестнадцать километров живая шеренга, в которую люди построились, словно для дальнего военного марша, ожидала его и не двигалась с места.
– Прошу тебя, повелитель. – Моисей встал на колени перед троном, и сейчас сандалии фараона были на уровне глаз жреца и воина. – Позволь мне в последний раз увидеться с моей матерью. Разреши увидеть ее захоронение, в последний раз прикоснуться к милому образу, вырезанному на крышке ее саркофага!
– С твоей матерью? Но я не знаю женщины, родившей тебя. Я никогда прежде не видел ее, не знаком с нею, – лукавил фараон, с наслаждением поглядывая на распростертого внизу и, как ему казалось, униженного Моисея. – Назови мне ее имя, и, быть может, я смогу вспомнить о ней, рассказать тебе о ее участи.
– Тебе знакомо ее имя, о царь, равный солнцу. Это имя моей духовной матери, царицы Кафи. Позволь мне видеть ее тело, позволь побыть рядом, дабы я смог разговаривать с ее душой, созерцая оболочку, в которой прежде она заключалась.
– Кафи никогда царицей не была и никогда бы не стала царицей, – злобно ответствовал Баенра. – Она, как всем известно, по собственной воле свалилась с храмовой стены и разбилась о камни. Согласно моему указу ее тело давно вытащили из саркофага и сожгли. Мне не нужна никакая претендентка на трон – пусть и в забальзамированном виде, но ее тело, помещенное в саркофаг, оставалось бы пристанищем для звездного света души, связанной с ним невидимой нитью, было бы символом для многих смутьянов, каждый из которых готов разорвать меня, своего фараона, единственного законного правителя Египта. Ее душа могла бы вселиться в кого пожелала и натворить разных вредных для меня дел. Кафи сама спрыгнула с храмовой стены, она сознательно свела счеты с жизнью и превратилась, как все самоубийцы, в Носферату – ночную волчицу, пьющую кровь. Ты знаешь закон Египта, который гласит, что нельзя бальзамировать тела самоубийц, ибо души их никогда не попадут в подземное царство Анубиса, а вместо этого, будучи не в силах отойти далеко от своих тел, будут продолжать питать их, насыщая кровью живущих.
– Ты говоришь, и слова твои приняты мною с верой и смирением. Прощай же, царь. Оставайся всегда прежним: юным и мудрым. – Моисей встал с колен, без дальнейших слов повернулся и вышел из тронного зала, так и не попрощавшись с убийцей своей воспитательницы, кормилицы, наставницы. Он понимал, что любое неосторожное слово может вызвать новое изменение настроения, новую вспышку гнева у взбалмошного фараона, и тогда ожидавшим его людям вновь не суждено будет двинуться в путь. Поэтому Моисей не стал вступать с фараоном в открытый конфликт, но, выйдя из дворца, извлек из-под одежд то самое копье, снятое с древка, и на одной из нижних ступеней дворцовой лестницы начертил пятиугольник, в нем человека, голова и каждая из конечностей которого помещалась в соответствующем углу, а под пятиугольником все тем же острым наконечником копья провел горизонтальную черту и, обратившись лицом к дворцовым вратам, прошептал слова одного из самых страшных в магнесе заклинаний-проклятий. Пользоваться ими было запрещено даже жрецам: считалось, что нет заклинания, равного по силе «луцах» и «мак-бенак» – проклятиям, данным людям самим Сатаном. Лишь черные жрецы, объявленные вне закона после разгрома принцессой Кафи их главного храма и оплота в оазисе Дешиха, использовали их, укрывшись от чужих взглядов, в своих мистериях, да и то с великими для самих себя предосторожностями. Всякий раз заклятиям предшествовал сложнейший длинный ритуал, и лишь девять жрецов, собравшись вместе, могли по очереди произнести их ужасные слова. Моисей же был сильнейшим из жрецов египетских и, хотя служил белому магнесу, превосходно знал все приемы враждебной стороны, благо отличия в магических практиках отсутствовали, важен был лишь мотив практикующего и чистота его души. Моисей проклял фараона. Так он отомстил за смерть Кафи, и все это время копье, выкованное им из железа, однажды упавшего с неба, было в его руке.
