Виктор Пелевин - Ампир «В»
– А я знал, – сказал мужской голос в группе халдеев.
– А я нет, – откликнулся другой.
– И я тоже нет, – произнес третий.
Иван Григорьевич переступил черту на полу. Кажется, он сделал это незаметно для себя – но роковой шажок увидели многие, и в зале раздались голоса «зашел, зашел!» и «продул!», словно мы были на съемках телевикторины. Иван Григорьевич смиренно кивнул головой, признавая поражение, а потом бросился на меня с кулаками.
Я не видел этого, но чувствовал. Его рука неслась к моему затылку. Я отклонил голову, и его кулак, появившись из-за моей спины, пронесся мимо моего уха. Я увидел на его запястье белый кружок часового циферблата с раздвоенным крестом «Vacherone Constantine».
Самым странным было то, что события в физическом мире происходили крайне медленно, но мои мысли двигались в привычном темпе. «Почему крест раздвоенный?» – подумал я и дал себе команду не отвлекаться. Мне вспомнился совет, который Гектор дал перед поединком Парису в фильме «Троя»: «думай только о его мече и о своем». Но вместо мечей мне вдруг представилась психоаналитическая кушетка. Какая же мерзость этот дискурс…
Все последующее произошло в реальном времени практически мгновенно, но по моему субъективному хронометру было операцией примерно такой же длительности, как, скажем, приготовление бутерброда или смена батарейки в фонарике.
Прежде чем Иван Григорьевич достиг места, где я стоял, я прыгнул в сторону, согнулся в воздухе, и, когда его туша поехала мимо, поймал ее за плечо, позволив инерции его движения рвануть меня за собой. Мы поплыли сквозь пространство вместе, как пара фигуристов. Он был слишком большим, чтобы бить его голым кулаком. Требовалось что-то тяжелое, желательно металлическое. Единственным подобным предметом, до которого я мог дотянуться, была его маска. Я сорвал ее, размахнулся ей в воздухе и обрушил на его голову равнодушное золотое лицо. Сразу после удара я отпустил его плечо, и мы разделились. Маска осталась в моей руке. Ничего сложного во всем этом не было, только от рывков и напряжения болели суставы.
После того, как я приземлился, он сделал несколько шагов и рухнул на пол лицом вперед (я подумал, что он решил уйти от позора, притворившись оглушенным).
Видимо, я не зря вспомнил про Гектора. Мизансцена до того напоминала эпизод из «Трои», где Брэд Питт убивает великана-фессалийца, что я не удержался от соблазна побыть немного Ахиллесом. Шагнув к толпе халдеев, я прижал к лицу маску Ивана Григорьевича, оглядел их и громко повторил слова Брэда Питта:
– Is there no one else?
Ответом, как и в фильме, было молчание.
Маска оказалась неудобной – она давила на нос. Сняв ее, я увидел, что золотой нос расплющен, как от удара молотком. Возможно, Иван Григорьевич не притворялся.
– Рама, – негромко сказал Энлиль Маратович, – не надо перебарщивать. Все хорошо в меру…
Повернувшись к эстраде, он хлопнул в ладоши и скомандовал:
– Музыка!
Музыка сняла охватившее зал оцепенение. К Ивану Григорьевичу подошли несколько халдеев, склонились над ним, подняли и повлекли к выходу. Увидев, что он перебирает ногами, я успокоился.
Халдеи приходили в себя – разбредались по залу, разбирали напитки, вступали в беседы друг с другом. Меня обходили стороной. Я стоял в пятне пустоты с тяжелой маской в руке, не зная, что делать дальше. Энлиль Маратович сурово поглядел на меня и сделал мне знак подойти. Я был уверен, что получу выволочку. Но я ошибался.
– Очень хорошо, – тихо сказал он, хмуря брови. – С этим сучьем только так и можно. Молодец. Напугал их всех до усрачки. Вот что значит молодые мышцы, я так уже не могу.
– Почему только мышцы? – обиделся я. – По-моему, главную роль сыграл интеллект.
Энлиль Маратович сделал вид, что не услышал этого замечания.
– Но это еще не все, – сказал он. – Теперь постарайся им понравиться. Поучаствуй в их разговорах.
С этими словами он погрозил мне пальцем. Со стороны наш разговор выглядел так, словно строгий папаша отчитывает нашкодившего сынишку. Несоответствие мимики словам было забавным.
– Поработать королевой бала? – спросил я.
– Раздеваться не надо, – ответил Энлиль Маратович. – И цепи с пуделем тоже не будет. Достаточно познакомиться с самыми важными гостями – чтобы они знали тебя лично. Идем, я тебя представлю. И улыбайся всем как можно шире – они должны быть уверены, что ты холодная лицемерная сволочь.
Солдаты империи
Энлиль Маратович подтолкнул меня в сторону трех халдеев, что-то обсуждавших неподалеку, и пошел за мной следом. Когда мы приблизились, их разговор стих, и они уставились на нас. Энлиль Маратович успокоительно вытянул перед собой руки с растопыренными пальцами. Я вдруг понял смысл этого древнего жеста: показать собеседнику, что в руках у приближающегося нет ни ножа, ни камня.
– Все, – сказал Энлиль Маратович весело, – сегодня больше не кусаем. Я парня уже отругал за хамство.
– Ничего-ничего, – ответил крайний халдей, сутулый невысокий мужчина в хламиде из серой ткани, усыпанной мелкими цветами. – Спасибо за увлекательное зрелище.
– Это профессор Калдавашкин, – сказал мне Энлиль Маратович. – Начальник дискурса. Несомненно, самая ответственная должность в Халдейском обществе.
Он повернулся к Калдавашкину.
– А это, как вы уже знаете, Рама Второй. Прошу любить и жаловать.
– Полюбим, полюбим, – сощурился на меня Калдавашкин старческими синими глазами, – не привыкать. Ты, я слышал, отличник дискурса́?
По ударению на последнем «а» я понял, что передо мной профессионал.
– Не то чтобы отличник, – ответил я, – но с дискурсум у меня определенно было лучше чем с гламурум.
– Отрадно слышать, что такое еще случается в Пятой Империи. Обычно все бывает наоборот.
– В Пятой Империи? – удивился я. – А что это?
– Разве Иегова не объяснял? – удивился в ответ Калдавашкин.
Я подумал, что могу просто не помнить этого, и пожал плечами.
– Это всемирный режим анонимной диктатуры, который называют «пятым», чтобы не путать с Третьим рейхом нацизма и Четвертым Римом глобализма. Эта диктатура анонимна, как ты сам понимаешь, только для людей. На деле это гуманная эпоха Vampire Rule, вселенской империи вампиров, или, как мы пишем в тайной символической форме, Empire V. Неужели у вас в курсе этого не было?
– Что-то такое было, – сказал я неуверенно. – Ну да, да… Бальдр еще говорил, что культурой анонимной диктатуры является гламур.
– Не культурой, – поправил Калдавашкин, подняв пальчик, – а идеологией. Культурой анонимной диктатуры является развитой постмодернизм.
Такого мы точно не проходили.
– А что это?
– Развитой постмодернизм – это такой этап в эволюции постмодерна, когда он перестает опираться на предшествующие культурные формации и развивается исключительно на своей собственной основе.
