Мария Арбатова - Меня зовут Женщина
— Где ваши идеи, если вы живете такой чудовищной жизнью? Если по улицам вашей страны ходят грязные, голодные дети, а в туалетах нет бумаги?
— Грязных детей у нас скоро будет еще больше, а туалетной бумаги еще меньше, это болезнь роста. А где вы были со своими Штайнерами, когда у нас был социализм? Вы сидели и тряслись, не шарахнет ли наше правительство на вас бомбу, а как жили при этом мы, вам было по фигу. Мы были для вас лепрозорием. Теперь мы немного вылечились, но за время болезни мы стали очень умными, в чем-то мы стали умнее вас.
— Да, мы не думали о вас как о нормальных людях, мы думали, что вы генетические рабы. Россия для меня открытие и потрясение. Но теперь, когда «железный занавес» приподнят, вы должны читать Штайнера, вы должны совершенствовать свой дух, ведь человек, постигший антропософию, — это человек, чуждый зла и суеты.
— Особенно это видно на примере поезда, — хохочем мы с Лолой. — Одни делают из Штайнера карьеру, Другие — сексуальную революцию!
Николас бледнеет от обиды, еще слово о Штайнере — и, кажется, он сбросит нас в незамутненные воды Ангары. Мысль о нашей второсортности он впитал с молоком матери и совершенно не готов к отсутствию пиетета.
— Николас, в Голландии сейчас есть своя литература?
— Практически нет.
— А философия?
— Ценность гуманитарных идей девальвирована в последнее десятилетие. Все только и делают, что пьют и смотрят телевизор.
— Может быть, тогда ты сначала спасешь Штайнером Голландию?
Николас очень обижается.
Мы возвращаемся в номер, и когда переодеваемся в халаты, появляется Николас, вид которого всячески обозначает, что хорошо бы я куда-нибудь делась.
— Я обещала зайти в номер наших друзей, — вежливо говорю я по-немецки и добавляю по-русски: — Лола, по-моему, тебе придется стать голландской баронессой.
— Чтоб этот зануда каждый день говорил мне о Штайнере и туалетной бумаге? Хорошо же ты ко мне относишься! — говорит Лола по-русски, очаровательно улыбаясь Николасу.
В коридоре пусто, все наши уже спят, а разгуливать ночью в халате по гостинице, набитой командированными, более чем опасно. По лестнице спускается кировский фотограф Сережа, и я прошусь к нему в гости.
— Пойдем, но имей в виду, что я живу с молодым голландцем. Его в караван взяла пожилая спонсорша. Она приставила к нему охрану — парочку из соседнего номера, они следят, не завел ли он с кем шашни. Так что если они нарисуются, то ты должна изображать мою девушку. Понимаешь, хороший парень, безработный, если спонсорша его засечет, то ему не на что будет жить, — говорит Сережа.
Молодой голландец по караванной кличке «мальчик-персик» сладко спит при свете, подложив кулачок под розовую щеку. Сережа рассказывает, как трудно кормить троих детей, даже будучи лучшим фотографом Кирова, вот разве немцы чего подбросят или распродажа выставки фотографий в караване принесет солидную сумму. У него ампутирована нога, и он стоически ходит со своей камерой на протезе. «Мальчик-персик» ворочается, но не просыпается даже от Лолиного стука.
— Что случилось? — спрашиваем мы. — Барон приставал?
— Да что вы! Он долго и нудно объяснял про свои доходы, свою долю наследства и свою квартиру в Амстердаме, а потом еще дольше и нуднее делал мне предложение.
— А ты?
— А я ответила, что еще не написала все книжки в России, чтобы ехать в Голландию смотреть телевизор!
День начинается с уличного праздника. Народ собирается на танцплощадке под моросящим дождем и изображает веселье. Половина поет и танцует, половина сидит на эстраде под зонтами. Я сижу вместе с Лолой, Николасом и носатой голландкой по кличке «Буратино», четырнадцать лет пытающейся женить на себе барона с помощью совместного погружения в Штайнера.
— Я преподаю в школе, а в свободное время бесплатно работаю в магазине экологически чистой пищи. Это так важно, чтобы люди ели чистые продукты! Это так необходимо для чистоты их духа! Вы меня понимаете? — спрашивает Буратино.
— Понимаю, но в нашей стране сегодня не хватает даже экологически грязных, — отвечаю я.
— Вы, русские, все преувеличиваете, вот я в вашей стране, и нас прекрасно кормят, — наставительно сообщает собеседница. У меня нет сил, чтобы разуть ее глаза — Из иностранцев в караване интересны человек десять, от глупостей и банальностей остальных у меня уже звон в ушах.
— Скажите, а чем, по-вашему, отличаются русские женщины в караване от наших? — ехидно спрашивает Буратино у своей более удачливой соперницы, явно ожидая текста о духовности штайнеристок.
— Первое, что бросается в глаза, — отвечает Лола, подмигивая мне, — это то, что ваши женщины очень плохо одеты при том, что ваша легкая промышленность и жизненный уровень дают вам большие возможности.
— Одежда ничего не значит для нас! Мы сосредоточены на духовности и социальной реализации! — обижается Буратино. — И потом, мы много путешествуем!
— Я тоже в данную минуту нахожусь в путешествии, — отвечает Лола, поводя кружевным плечиком. — Мой внешний вид не мешает мне готовиться к защите докторской диссертации.
Тут появляется Вильфрид. Пока все веселились, он расписывал очередную белую стену. У него ангина, и он отхлебывает какую-то дрянь из красивой баночки. Мы отправляемся в Дом актера за горячим кофе.
— Я с детства любил только книги. Все любили спорт, а я — книги, и поэтому меня всегда дразнили, — говорит Вильфрид.
— У тебя есть самая любимая книга?
— Да. Это — «Назову себя Гантенбайном» Макса Фриша. Почему ты остановилась?
— Мне не хватит моего немецкого, чтобы объяснить тебе это!
— Кажется, я понял по твоим глазам! Невероятно, оказывается, надо дожить до тридцати пяти лет в Москве, чтобы на набережной Ангары встретить человека из Кельна, с которым у вас одна и та же любимая книжка.
В Доме актера начинается пленум: караванцы набились в душный зал и подводят итоги русского вояжа. Я вхожу, когда суровая немка с телом, ни разу не тронутым мужскими руками, рубит воздух комиссарскими жестами и ругает тех, кто по причине глупости и бездуховности не стал штайнеристом за срок путешествия. И тут трогательный толстый американец поправляет очки и говорит, что, когда он платил деньги за караван, штайнеризм не оговаривался как условие путешествия. И еще пару вежливых колкостей о терпимости и правах человека. В ответ на что вскакивает Погачник, ударяет кулаком по столу и истерически кричит по-немецки:
— Каждый! Каждый человек должен стать штайнеристом! И мы этого добьемся!
В ужасе выскакиваю из зала: я — то думала, что с нас хватит большевиков. На улице на ступеньках сидит Вильфрид с обмотанным шарфом горлом.
