Маша Трауб - Я никому ничего не должна
Они прожили пять лет. За эти пять лет Настя еще раз привозила дочку в Москву, уже на две недели, надеясь, что две превратятся в три, а то и в месяц, но Глеб совершенно четко дал ей понять, что ребенка он не примет.
– Пожалуйста, увези дочь. – Он положил деньги на билеты.
Настя уехала с дочкой и к Глебу больше не вернулась. Она очень быстро вышла замуж – тоже за москвича. Не такого умного, как Глеб, не такого образованного, не такого представительного внешне – обычного мужчину с московской окраины. Водителя такси. Он помогал ей на вокзале с чемоданом, когда она отвозила дочь. Мужчина увидел, что идет женщина, тащит тяжелый чемодан, плачет и ведет за собой девочку, а поезд вот-вот тронется. Мужчина сграбастал чемодан в одну руку, девочку засунул под мышку, быстро донес их до вагона и стоял, улыбаясь.
– Встретить надо? Я на машине, – предложил он.
– Надо, – вдруг сказала Настя и записала номер телефона.
И позвонила, даже не особо понимая, что делает.
– А где дочка? – удивился мужчина, когда увидел, что Настя сходит с поезда одна.
– Оставила с мамой, – ответила Настя.
– Зачем?
– А куда ее?
– Да куда угодно. Тоже мне, проблема!
Настя все с тем же чемоданом, с которым уезжала от Глеба, приехала к новому знакомому, и через месяц они поженились. А еще через месяц Настя привезла дочь, которую ее новый муж принял как родную. Настя, выходя замуж, еще не успела его полюбить, так что сначала его полюбила Настина дочь, а потом и она – через дочь, через благодарность. И думать забыла о Глебе. Особенно когда родила еще одну девочку. Даже не вспоминала. Как будто его и не было. А всегда был он, мужчина с вокзала, и ее две дочки, похожие друг на друга и на папу как две капли воды. Настя не переставала этому удивляться.
А Глеб… Мне хочется думать, что он пожалел о том, что не удержал Настю.
После этой истории он пропал и из моей жизни. И мне, честно признаюсь, было все равно. Я тоже о нем не вспоминала. Ни разу.
Так что о том, как он жил дальше, я не знаю. И про Веру Анатольевну ничего не знаю, хотя она мне всегда нравилась. Они ушли из моей жизни так же незаметно, неожиданно, как и появились.
Если бы я верила в бога, то сказала бы: «Господь бы с ними», – что было бы самым разумным и естественным финалом.
Нелли Альбертовна говорила: женщина не должна жить одна, это противоестественно. И брак – даже не самый счастливый – лучше одиночества.
– Вот выйдешь замуж, сразу все изменится, наладится, – уговаривала она меня.
Я вышла, ничего не изменилось, не наладилось. Больше я замужем не была. Нелли Альбертовне я так и не призналась, что давно смирилась – быть одной. Я уже давно не скучаю, не грущу. Мне даже комфортно жить одной. Не отчитываться ни перед кем, не спрашивать разрешения, не подстраиваться. Наверное, я эгоистка. Не знаю. Мне правда никто не нужен. К одиночеству привыкаешь очень быстро, быстрее, чем хотелось бы.
И я не сумасшедшая старая дева, сдвинутая на кошках или цветочках. У меня никогда не было домашних животных. И мне совсем не нужно, чтобы дома кто-то ждал.
Вот Лена совсем сдвинулась на своем кастрированном ожиревшем коте, аж противно.
– Маричка меня лечит, – рассказывала она чуть ли не с придыханием, – ложится на грудь, и сердце не болит. Или устроится в ногах и греет, греет. Ноги перестает крутить.
Кота звали традиционным кошачьим именем Маркиз. Лена бегала в кулинарию и покупала ему печеночный паштет, который Маричка очень любил.
– Ничего другого не ест, – улыбалась она от счастья. – Такой стал привереда.
– Не корми его пару дней, он и колбасу у тебя жрать начнет, – советовала я.
– Да вы что? – округляла глаза Лена. – Какая колбаса? У него же желудок!
– Сама ешь – и ничего, – говорила я, кивая на бутерброд, который Лена жевала.
– Вот вы мне, Александра Ивановна, не верите, а я считаю, что кошки – самые умные существа на планете. Они даже землетрясение предсказывают.
– Ты проверяла?
– Ну перестаньте! Маричка всегда чувствует, когда я должна прийти, – около двери сидит.
– Конечно, если бы мне кто-нибудь паштет приносил, я бы тоже под дверью сидела. Лен, ты совсем со своим Маричком с ума сошла. Лучше бы платье почистила – вон, все в шерсти.
– Маричка линяет, – обижалась Лена.
– Он у тебя всегда линяет.
– Вот если бы вы завели себе кошку или собаку, то поняли бы, какое это счастье.
– Лен, счастье – это быть здоровой. Счастье – это дети. А кошки с собаками, а также попугайчики с рыбками – это обязанность. Когда заняться больше нечем.
– Между прочим, – завелась Лена, – если у вас будет собака, то она залает, если с вами что-то случится. И соседей позовет.
– Лен, я не боюсь умереть в одиночестве. Это твои фобии.
– Все, мне пора, завтра позвоню вам, – окончательно обиделась Лена и ушла.
На самом деле мы эти разговоры вели регулярно, но Лена не переставала дуться. Хотя мне было все равно. Есть у нее Маричка – и ладно.
Лена совсем другая. Ей нужен кто-то рядом, но не сложилось. А мне нет. Я по-другому устроена. И людей я не люблю, не верю им. А после замужества вообще перестала кому-либо доверять. Или это случилось раньше? Из-за Андрея?
Тоже странно. Мужа, с которым прожила бок о бок, и законную свекровь не вспоминаю. А Андрея и Надежду Михайловну – часто. Как будто они были моими родственниками, пусть и недолго.
Мне хотелось, чтобы Андрей умер рано, как многие мужчины, быстро и безболезненно. Во сне, например. Чтобы я уже похоронила его в собственных мыслях и перестала о нем думать или сохранила только хорошие воспоминания, а о плохом забыла.
Я ничего о нем не знаю. И знать не хочу. Если он жив и живет один, то мне его жаль, потому что это хуже, чем умереть. Когда глаза уже не видят, все тело ноет, когда боль не утихает и мучает бессонница, с которой не совладать. Когда не можешь читать, ходить. Ничего уже не можешь.
Жить вот так, одному, покупать хлеб, кефир, поддерживать существование, общаться с тем, с кем не хочешь, и не иметь возможности поговорить с тем, с кем очень надо, потому что уже все умерли, а ты живешь… Живешь никому не нужный, никому не интересный, даже самому себе, и можешь думать только о своих болячках, которые не отпускают, потому что на все остальные мысли нет ни сил, ни желания. И самое большое наказание – голова остается светлой, мозги работают. Уже и тела никакого нет, и духа нет, а голова соображает. Говорят, что люди, которые занимаются умственной деятельностью, сохраняют в старости ясность рассудка. Мне не нужен мой ясный рассудок. Уж лучше, когда сначала умирает мозг. Хотя кому лучше?
А если Андрей уже умер, то, я надеюсь, он был не один и хотя бы в конце жизни нашел покой и счастье, хотя совсем этого не заслужил. Пусть так будет.
