Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
— Да, боюсь, что так, — кивнула я. — Надеюсь, Господь простил его за это, потому что моя мать его простить так и не смогла.
Генрих рассмеялся, услышав мои слова, но это отвлекло его лишь на мгновение.
— Неужели она так его и не простила? Как же он посмел так дразнить ее?
Я улыбнулась.
— В ответ на ее упреки он бы только рассмеялся, расцеловал ее и подарил ей кольцо или сережки. И потом, мать почти все время была беременна. Да и какая женщина осмелилась бы сказать «нет» ему, королю?
— Но это же не только неприлично, но и причиняет огромное беспокойство. Оставить целую орду бастардов! Целую орду сводных братьев и сестер своим детям! — воскликнул Генрих. — Он явно произвел на свет больше Йорков, чем нужно.
— Больше, чем нужно тому, кто сам не Йорк, — поправила его я. — Впрочем, мы почти всех отцовских бастардов хорошо знаем. Вот, например, Грейс; она прислуживает моей матери, хотя является одной из побочных дочерей моего отца. Однако она так сильно любит мою мать, что, по-моему, не могла бы любить ее сильнее, будь она даже ее родной дочерью. И все мы относимся к Грейс как к сводной сестре. Да и тебе она тоже абсолютно предана.
— В общем, — снова заговорил Генрих, — этот парнишка в Португалии заявил, что он тоже королевской крови, но я отнюдь не жажду, чтобы он здесь объявился. Впрочем, я решил, что твоему дяде стоит съездить туда и взглянуть на него повнимательней. Поговорить с его хозяином; объяснить, что нам совсем ни к чему лишние хлопоты, особенно если этот бастард слишком много о себе воображает. Нам не нужна очередная побочная веточка с лозы Плантагенетов, и новый герцог королевской крови нам тоже не нужен — у нас и без того Йорков предостаточно. Пусть твой дядя спокойно ему напомнит, кто теперь король Англии, и даст понять, что его родственная связь с предыдущим королем никаких преимуществ уже не дает. Так что ни сам этот юный паж, ни его хозяин ничего не выиграют.
— А кто его хозяин? Он португалец?
— О, вот уж этого я не знаю, — ответил он, не сводя глаз с моего лица. — Впрочем, мне говорили, да я забыл. Может, Эдвард Брэмптон?[38] Ты такого знаешь? Когда-нибудь слышала о нем?
Я нахмурилась, делая вид, будто пытаюсь вспомнить, хотя это имя сразу задело в моей душе некую струну, которая зазвенела так громко, что я испугалась, как бы Генрих не услышал этого звона, похожего на звуки похоронного колокола. Я медленно покачала головой и нервно сглотнула, но от волнения во рту у меня так пересохло, что пришлось смочить горло вином.
— Эдвард Брэмптон? Да-да, я что-то такое припоминаю. По-моему, он служил моему отцу? Но я не уверена. Он — англичанин?
— Еврей, — презрительно бросил Генрих. — Еврей, который, прибыв в Англию, сменил вероисповедание и стал служить твоему отцу. Кстати, именно твой отец и оплатил его переход в нашу веру. Ты наверняка это имя слышала, хоть и говоришь, что забыла. Он часто бывал у твоего отца. Хотя с началом моего правления он куда-то исчез; такое ощущение, словно теперь он живет везде и нигде. Возможно, впрочем, что он вновь вернулся в свою еретическую веру. Вот он-то и держит при себе этого парнишку, делает всякие громкие заявления и вызывает беспричинное беспокойство среди правящих особ. Думаю, твой дядя сумеет должным образом поговорить с ним и убедить его, что лучше бы этому парнишке помалкивать. Твой дядя Эдвард — человек верный и искренне хочет служить мне.
— Да, это правда, — подтвердила я. — И хорошо бы ты наконец понял, что и все мы тоже тебе верны.
Он улыбнулся.
— Ну, вот видишь, нашелся один маленький претендент, чья верность мне вовсе не требуется. Надеюсь, впрочем, что твой дядя тем или иным способом заставит его замолчать.
Я кивнула с таким видом, словно мне это не особенно интересно.
— А ты разве не хотела бы посмотреть на этого мальчишку? — с невинным видом спросил Генрих, словно предлагая мне некое развлечение. — На этого самозванца? А что, если он действительно внебрачный сын твоего отца? Твой сводный брат? Неужели ты не хочешь его увидеть? Я могу приказать Эдварду, чтобы он доставил его сюда. Тогда ты могла бы, например, взять его к себе в услужение. Или, может, мне лучше сказать, чтобы его заставили навсегда умолкнуть там, где он сейчас находится? Вдали отсюда, за морем?
Я медленно покачала головой, прекрасно представляя себе, что жизнь этого мальчика зависит сейчас от моего ответа. На Генриха я не смотрела, но чувствовала, что он-то за мной следит по-прежнему внимательно и, видимо, почти уверен, что я попрошу привезти мальчика в Англию. Наверное, лучше все же казаться совершенно равнодушной, подумала я.
— Этот мальчик меня совершенно не интересует, — спокойно сказала я. — И зачем лишний раз огорчать мою мать? Впрочем, поступай так, как сочтешь нужным.
Возникла небольшая пауза. Я отпила еще немного вина и предложила ему снова наполнить бокал. Серебряный кувшин звякнул, коснувшись края серебряного кубка, и отчего-то этот звук напомнил мне звон монет. Звон пресловутых тридцати сребреников.
* * *Объявившийся в Португалии претендент мне, может, и был совершенно неинтересен, зато им, похоже, очень заинтересовались другие люди. В Лондоне ходили самые невероятные слухи о том, что оба мои брата, Эдуард и Ричард, несколько лет назад бежали из заключения в Тауэре — это якобы случилось почти сразу после коронации нашего дяди Ричарда, — и теперь намерены вернуться домой из тех мест, где все это время скрывались, и предъявить свои права на трон. В народе расцвела красивая легенда о том, как сыновья Йорка вновь войдут в королевские сады, и с их приходом закончится эта мучительная холодная зима, вновь наступит весна, расцветут белые розы, и все будут счастливы.
Кто-то приколол к моему седлу листок с этой балладой, и я нашла его, собираясь на прогулку верхом. Я быстро пробежала глазами строчки, в которых выражалась надежда, что солнце Йорков вновь засияет над Англией, принеся всем мир и благоденствие, и тут же отнесла записку королю, оставив оседланную лошадь на конюшенном дворе.
— Мне показалось, что тебе следует это прочесть. Как ты думаешь, что это значит? — спросила я.
— Это значит, что вокруг немало людей, готовых писать о предательстве стихи и рассказывать всякие лживые сказки! — мрачно ответил Генрих и выхватил листок у меня из рук. — Это значит, что есть такие, кто, не жалея времени, готов любые предательские слова на музыку положить!
— Что ты собираешься предпринять?
— Отыщу того, кто это написал, и велю отрезать ему уши, — пообещал Генрих. — Язык еще можно вырвать. Или у тебя на уме что-то иное?
