Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2005)
“...То, что импровизатор — портрет Мицкевича, окончательно доказывает, что в повести „Египетские ночи” есть „arriбere-pensбee””, — утверждает Ахматова7. То есть — “задняя мысль”, подтекст, тайная цель.
Если так, хотелось бы понять, что это за pensбe.
Здесь возникает вопрос, не затронув который трудно двигаться дальше: время действия повести.
Обычно само собой предполагается, что оно тождественно — или близко — времени написания “Египетских ночей” (1835). Ориентиром служат темы, предложенные итальянцу для импровизации на его вечере. В тексте повести они выглядят так:
“Семейство Ченчи.
(La famiglia dei Cenci)
L’ultimo giorno di Pompeia.
Cleopatra e i suoi amanti.
La primavera veduta da una prigione.
Il trionfo di Tasso”.
(“Последний день Помпеи”; “Клеопатра и ее любовники”; “Весна из окна — буквально: весна, видимая из — темницы” или “тюрьмы”; “Триумф Тассо”.)
Приурочивая действие повести к 1830-м годам, Б. Томашевский связывает первую тему с известиями о парижской постановке (1833) трагедии А. де Кюстина “Беатриса Ченчи”, четвертую — с выходом книги С. Пеллико “Мои темницы” (1832), пятую — с постановкой пьесы Н. Кукольника “Торквато Тассо” (1833).
Однако вопрос о времени не так прост. “Чарский, — писала Ахматова, — Пушкин, но не Пушкин того времени, когда писалась эта повесть, — женатый, отец семейства, муж красавицы, писатель, который долгие годы не прочел о себе ни одного доброго слова, разорившийся камер-юнкер... Нет! — это Пушкин знаменитый, всеми любимый, прославленный, независимый, холостой <...> Это — Пушкин примерно 1827 — 1828 годов. Это Пушкин, слушавший вдохновенные импровизации Мицкевича...”8 Выше она замечает: “Автобиографический отрывок 1830 года и 1-я глава „Египетских ночей”. Работа над ним („Отрывком”. — В. Н. ): тщательно изгнаны бедность (для этого Чарскому придан богатый дядя), неудача, зависимое положение писателей <...> Чарский — не Пушкин 1835 года”9.
Действительно, Чарский мало напоминает порядком уже измученного Пушкина 1830-х годов (которому гораздо больше соответствовал бы безымянный автобиографический герой “Отрывка” “Несмотря на великие преимущества...”) и гораздо ближе к Пушкину первых лет после триумфального возвращения из ссылки, когда все общество было увлечено и оЧАРовано им и его стихами, с их ЧАРующими звуками... А “богатый дядя” — если уж идти за Ахматовой дальше — не может ли быть истолкован в качестве иронической травестии тогдашних “свойских” отношений с царем — как они виделись Пушкину после беседы с Николаем I, назвавшим поэта “моим Пушкиным”?
Во-вторых, в самом начале повести о Чарском говорится: “Ему не было еще тридцати лет” (“тридцать лет” — сакраментальная для Пушкина цифра, конец молодости: “Ужель мне скоро тридцать лет?”); Импровизатор же “казался лет тридцати”: Мицкевич был старше Пушкина на год (то есть роковой рубеж уже перешагнул).
В-третьих, слова Чарского: “Здешнее общество никогда еще не слыхало импровизатора” — к 1830-м годам отнести нельзя.
В-четвертых, темы, предложенные Импровизатору на его вечере, с не меньшими основаниями, чем к 1830-м, можно отнести к 1820-м годам. История Ченчи — сюжет трагедии П.-Б. Шелли (1819), после нее история эта и стала знаменита. Тема извержения Везувия есть в “Коринне”, том самом романе Ж. де Сталь, где описан импровизатор-римлянин (1807). “Торжество Тассо” отсылает к прославленной элегии Батюшкова “Умирающий Тасс” (1817). Тема “Весна из окна тюрьмы”, тема неволи и свободы, может быть связана с байроновским “Шильонским узником”, получившим, в переводе Жуковского, широчайшую известность (1822), с пушкинскими “Андреем Шенье” (изд. в 1826) и “Братьями разбойниками” (изд. в 1825, 1827).
Стало быть, действие повести можно отнести к 1820-м годам, времени общения Пушкина с Мицкевичем.
Однако это никак не отменяет приурочивания действия и к 1830-м годам; все соответствующие сближения, названные и не упомянутые, остаются в силе. Сюжет “Египетских ночей” находится с временем в особых отношениях: время действия и время написания сплетены между собой не менее тесно, чем, к примеру, в “Евгении Онегине”, где “сюжет автора” едва ли не важнее, чем “сюжет героев”; и это напрямую связано c arriбere-pensбee повести — если верна интуиция Ахматовой.
Посмотрим же, есть ли еще какие-либо основания — кроме отмеченных внешних — сближать Импровизатора с великим польским поэтом.
2
“— Что это за человек? — О, это большой талант; из своего голоса он делает все, что захочет. — Ему бы следовало, сударыня, сделать из него себе штаны” (faоre une culotte), — гласит французский эпиграф к первой главе “Египетских ночей”.
Тема дается резко диссонансным аккордом. В первой главе поэт предстает проходимцем и выпрашивает рекомендацию у поэта же.
“...Итальянец, — пишет Ахматова, — не только импровизатор, но и поэт... Говорит языком образованного человека о сущности импровизации. Надо сознаться, что это существо все время как бы двоится перед нашими глазами (то червь, то бог...)”10.
“Я царь, я раб, я червь, я бог”, державинский стих, — эпиграф ко второй главе. В ней происходят странные вещи.
Поэт, воспользовавшийся снисхождением другого поэта, “оплатил” его великодушную услугу даже не “рукописью”, но самим вдохновеньем, которое, как известно, “не продается”. Он сочинил стихи о том, что “толпа не имеет права управлять <...> вдохновением” поэта, что поэт не творит по заказу, — но сочинил все это по заказу хозяина. Далее, в этих стихах, где говорится, что поэт творит “не спросясь ни у кого”, сам избирает “кумир для сердца своего”, — в этих стихах он присвоил себе чужую мысль, мысль “заказчика”, сделав ее “своею собственностью”. Наконец, автор стихов о том, что поэт неподвластен низкой толпе, неподкупен и летает “орлу подобно”, через несколько минут “опротивел” Чарскому своею “дикой жадностью”: “Неприятно было Чарскому с высоты поэзии вдруг упасть под лавку конторщика”.
Эпиграф к третьей главе лаконичен: “Цена за билет 10 рублей; начало в 7 часов. Афишка”. В этой главе Импровизатор поднимается на вершины подлинного вдохновения, но “управляет” им не кто иной, как “толпа” — публика, дающая темы. Известно, что Мицкевич, выступая с импровизациями, заявлял, что в таком амплуа он “предпочитает быть поэтом по назначению, поющим по заказу”, и “просит подсказать ему тему песни” (Н. Малиновский — И. Лелевелю 19/31 марта 1828 года).
Согласимся — в результате гипотезы Ахматовой возникает странная и двусмысленная ситуация: величайший польский поэт, человек высокого благородства, бескорыстия, цельности, — прототип “двоящегося” на каждом шагу персонажа... Есть от чего усомниться в гипотезе прямо с порога.
Пойдем все же дальше. В первой главе, увидев незваного гостя, Чарский сразу решает, что это личность сомнительная: “Встретясь с этим человеком в лесу, вы приняли бы его за разбойника; в обществе — за политического заговорщика; в передней — за шарлатана, торгующего эликсирами и мышьяком”. Поскольку, однако, гость оказывается “неаполитанским художником”, Чарский выводит — видно, из привычного представления об Италии, — что это музыкант; но, услышав, что тот называет его, поэта, “собратом”, взрывается: “Вы ошибаетесь, Signor <...> У нас нет оборванных аббатов, которых музыкант брал бы с улицы для сочинения libretto. У нас поэты не ходят из дому в дом, выпрашивая себе вспоможения...”
Появление слова “либретто” объяснимо, итальянец не музыкант, рекомендуется “собратом”, — значит, это сочинитель текстов для музыки, то есть, по понятиям хозяина, ремесленник, паразитирующий на чужом творчестве. Но кто такой, откуда и зачем появился “оборванный аббат”?
Чарский наверняка имеет в виду конкретное лицо. Существовал ведь на самом деле итальянец, оставивший родину и нашедший убежище в Австрии, бывший гранильщик алмазов (вспомним “фальшивый алмаз” в манишке итальянского гостя), бывший аббат, — одним словом, Лоренцо да Понте, либреттист Моцарта, автор текстов самых прославленных моцартовских опер — “Дон Жуана” и “Свадьбы Фигаро”. Автор повести не мог не знать, что именно на мелодии моцартовских арий, и именно из “Свадьбы Фигаро” и “Дон Жуана”, любил импровизировать (в частности, в Петербурге) Мицкевич, как бы подменяя “libretto” да Понте своим11.
Конечно, это позволительно принять и за случайное совпадение — как и то, что в сравнении гостя с “разбойником” можно усмотреть отзвук тональности, в какой Пушкин высказывался о польском восстании; в словах о “политическом заговорщике” — эхо не только того же восстания, но и ужина в честь Мицкевича (1828), где С. Шевырев, тогда один из московских любомудров, декламировал стихи: “Самодержавья скиптр железный перекуем в кинжал свободы”12; что же касается “шарлатана, торгующего эликсирами и мышьяком”, темы торговли и отравы, — то тут нас ждет нечто такое, что вряд ли можно, при всем желании, причислить к случайным совпадениям. За год с лишним до “Египетских ночей” Пушкиным были набросаны такие строки:
