Алесь Кожедуб - Уха в Пицунде
— Непуганные, — сказал молодой человек, стоящий рядом со мной.
Чувствовалось, он сильно сожалел об этом.
— Думаешь, съедобные? — спросил я.
— В России мы их обязательно попробовали бы, — засмеялся он.
— Не долетают они до России, — сказал я.
— Ну и чёрт с ними, — махнул он рукой. — Мы гусей бьём. А у этих клювы кривые.
— Не только клювы, — согласился я. — Они вообще горбатые.
— И розовыми их можно назвать только по пьяни.
Мой собеседник, Дима, во Францию ездил исключительно пить вино.
— Должны были неделю в монастыре жить, в последний момент отменили, — пожаловался он.
— А что в монастыре? — полюбопытствовал я.
— Подвалы! — взмахнул руками, как крыльями, Дима. — Винные! Это лучшее, что есть во Франции.
— Лучше монашенок?
— В тысячу раз! Это же бургундские подвалы, не какая-то там Эйфелева башня. Открываешь кран в бочке — и оттуда красное, белое, розовое… Испортили поездку, сволочи.
— Кто испортил?
— Монахи. Мы же здесь по религиозной линии. Якобы русское братство едет в гости к французскому. А у них всё занято на полгода вперёд. Англичане с немцами гуляют.
— А здесь есть кто — нибудь из братства? — оглядел я автобус. — Истинный верующий?
— Верующий? — тоже посмотрел по сторонам Дима. — Нету. Здесь люди серьёзные.
— Дегустаторы?
— Пьяницы. Живём от лета до лета, копим деньги на тур. Подвалами нас заманили. И кинули.
Автобус тронулся. Дима сел рядом со мной. Ему, видно, нравилось беседовать с новичками.
— Но здесь ведь больше половины женщин, — сказал я, понизив голос.
— Женщин всюду больше половины, — кивнул Дима.
— Тоже пьяницы?
— Да нет, к женщинам это не относится. Я, конечно, беру с собой жену, но только туристкой. Пусть смотрит.
— Ей как раз Эйфелева башня нужна.
— Так нас и засунули в Париж на неделю. Опять по Лувру будем шататься.
— Надоело?
— Не то слово. Джоконду раз десять видел. Ничего особенного.
— Там и другие музеи есть, — сказал я.
— Ну да, Наполеон у инвалидов. За Наполеона двадцать евро с носа берут.
— Русским они его должны бесплатно показывать, — взыграл во мне имперский менталитет.
Но тут автобус подкатил к большому белому дому, увитому виноградом, и я замолчал.
Хозяин устричной фермы оказался видным мужчиной лет сорока пяти. Он был похож на жителя Сухуми из восьмидесятых годов: смугл, вальяжен, значителен. Правда, те всё же не боялись русских девушек.
В нашей компании были две девицы, которые нравились мне уже тем, что всюду ходили с банкой пива в руке. С ним они разгуливали даже по замку Гогенцоллернов в Германии. У смотрителя замка при виде Кати и Жанны полезли на лоб глаза, и он попытался захлопнуть перед их носом кованую железом дверь. Однако Катя изловчилась вставить в щель свою ногу в шлёпанце, и дверь, заскрипев, остановилась. Девушки легко отстранили смотрителя и проникли в зал, заполненный мечами, жезлами и прочими реликвиями императоров
— Это что за кувшин? — показала Жанна на золотой кубок Вильгельма I.
— Фамильная драгоценность, — сказал я.
— А пиво из него можно пить?
И она принялась ковырять замок, на который была закрыта витрина из стекла. Я понял, что нужно немедленно вмешаться.
— Из него нельзя пить, — сказал я.
— Почему? — уставились на меня девицы.
— На чистом золоте вообще ни пить, ни есть нельзя, — стал объяснять я, оглядываясь на смотрителя, застывшего в углу, как статуя командора. — Можно получить сильнейшее отравление.
Девицы оставили замок в покое.
Катя была полногруда, Жанна плоска, но обе при этом вполне симпатичные.
— Пиво кончилось, — вздохнула Жанна и поставила пустую банку на стекло, под которым покоился императорский кубок.
— Во дворе замка киоск с пивом, — сказал я.
Девицы, не говоря ни слова, развернулись и вымелись за дверь, которую только что брали штурмом. Смотритель ожил, трусцой подбежал к двери, закрыл её на несколько оборотов ключа и мелко перекрестился. Руки у него тряслись.
Я незаметно убрал банку с витрины. Для общения с нашими туристами всё же нужны крепкие нервы. А откуда им взяться у смотрителя? Золото, короны, скипетры, привидения, наконец.
3
На устричной ферме под Сетом Катя и Жанна тоже взялись за дело засучив рукава. Они повсюду сопровождали хозяина, как конвоиры. Рене, впрочем, это нравилось. Он рассказывал об особенностях выращивания устриц на Средиземном море, и вид у него был как у кота, застигнутого на слизывании сметаны. И я понимал, отчего у него такой вид. Время от времени в двери зала заглядывала встревоженная жена. Русские туристы ей не нравились точно так же, как смотрителю замка Гогенцоллернов.
— Хорошие девушки, — сказал я Диме.
— Доска без соска, — поморщился он. — А вот устрицы без вина не едят.
— Ну да? — удивился я. — Должен сказать, насчёт худеньких ты не прав. В них тоже есть свой шарм.
Но тут Рене объявил, что приглашает гостей на террасу для дегустации устриц, и наша дискуссия закончилась.
Мы поднялись по деревянной лестнице на террасу. В середине стола стоял таз с горой устриц. Рядом кастрюля с лимонами, разрезанными пополам. Здесь же бутылки с белым вином и пластмассовые стаканчики.
Рене торжественно достал из кармана нож с кривым лезвием — и пиршество началось. Он едва успевал вскрывать устрицы и поливать их лимонным соком. Катя и Жанна заглатывали устриц, как удавы кроликов. А может, как крокодилы антилоп. Во всяком случае, моллюски во рту девиц исчезали мгновенно.
— Так дело не пойдёт, — сказал Дима. — За мной!
Мы подобрались сзади к Рене и успели ухватить по устрице.
— Вкусно, — сказал я, прислушиваясь, как устрица легко скользнула по глотке и опустилась в желудок.
— Не то слово! — промычал Дима.
Рене притащил ещё один таз с устрицами. Катя и Жанна, съев по десятку моллюсков, слегка угомонились, и мы тоже смогли приступить к трапезе.
Устрицы, как я понимаю, были свежи, сочны и нежны. Рене, бедный, упарился, оделяя ими прожорливых туристов, но, во-первых, не каждый день на ферму приезжают русские, а во-вторых, когда ещё почувствуешь дразнящие прикосновения упругой груди с одной стороны и не менее упругого бедра с другой. Он орудовал ножом с энтузиазмом, успевая, впрочем, отхлебнуть из пластмассового стаканчика.
Мы с Димой тоже не забывали наполнять свои стаканчики.
— Молодцы, французы, — сказал Дима. — Хорошую закуску придумали.
— На Средиземном море и не такое можно придумать, — согласился я. — Но французы и вправду интереснее немцев или англичан.
— Почему? — удивился Дима.
— Я их язык понимаю гораздо лучше, чем английский, — объяснил я. — И у Толстого они отнюдь не противные, хоть и воевали с нами.
— У Толстого? — Дима задумался. — А я совсем не помню, какие они у Толстого.
— Такие же, как мы, — сказал я, проглотил устрицу и запил вином. — Пленный офицер, например.
— Нет, не помню, — с сожалением покачал головой Дима и тоже проглотил устрицу. — Меня больше Россия интересует.
— Новая или старая?
— Новая, конечно! Особенно её менеджеры.
— Нынешние правители?
— Ну да. С виду отличники, причём оба два.
— Эти менеджеры, — сказал я, — опять наступили на те же грабли.
— Какие грабли?! — чуть не подавился устрицей Дима.
— Обыкновенные, из сельхозинвентаря. Они вновь разорвали традицию.
— Какую ещё традицию?
— Традиционную. Они исключили из государственной жизни тех, кто были до них. Слишком уверовали в свои силы. Причём большевикам это более простительно, чем им.
— Почему?
Чувствовалось, Дима абсолютно не понимал, о чём идёт речь, но разговор поддерживал.
— Тогда к власти пришли дикие люди. А эти ведь обученные, некоторые даже в гарвардах. Но ошибка у тех и у этих одна.
— Какая?
— Глупость.
Я покапал на устрицу лимонным соком, всосал её в себя и запил вином.
— Минутку, — сказал Дима. — Уж чего — чего, а глупости у них нет. Один сплошной расчёт.
— Вот! — поднял я вверх указательный палец. — Вот этого я от тебя и добивался. Эти управленцы хороши только для себя. Обогатиться они обогатились, а всем остальным говорят: живите по средствам и на нефтедоллары не рассчитывайте. Самим мало.
— Доллары — это святое, — кивнул Дима. — Вы сами кем работаете?
Здесь я задумался. В прежние времена на подобные вопросы я отвечал без запинки: писателем. При советской власти это была хорошая профессия. Квартиры, дачи, машины, Дома творчества, гонорары, наконец. Однако в нынешней жизни власть предержащие писателей сначала опустили, а затем и вовсе произвели подмену понятия. Писателями стали называться не только домохозяйки с Рублёвки, но и бандиты, и проститутки, и олигархи. Осуществилась заветная мечта прежде гонимого графомана: о себе любимом теперь мог рассказать каждый, были бы деньги.
