Ирэн Роздобудько - Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник)
Я уже говорил, что после того случая в море перестал прислушиваться и улавливать скрытую суть событий. Но сейчас меня осенила мысль: с книги из 713‑го у меня началась какая-то другая жизнь. Я нашел и потерял друга, я научился ценить женщину, с которой расстался и которая любила меня, я перестал бояться потерять работу. Потому что эта потеря стояла в самом последнем ряду после множества других, более важных и значительных.
За эти несколько дней я потерял очень многое. Но ведь и нашел! Я в волнении заходил по комнате. Как я раньше не додумался? Зачем мне нужна эта игра в «кошки-мышки» с постоялицей из 713‑го, если сразу было понятно: найди ее и познакомься! Не будь идиотом! Ведь можно было придумать сотню способов увидеть ее, заговорить, пригласить куда-нибудь. Она бы с радостью приняла мои услуги как опекуна и гида. Я мог бы показать ей тысячу интересных мест, не обозначенных в туристическом путеводителе. И все, все, что я передумал в эти дни, я бы мог сказать, глядя ей в глаза. Мы бы говорили как два случайных попутчика в одном купе – обо всем, о чем не расскажешь слишком близкому человеку. Или же… Или же оказалось бы, что мы действительно близки. Но я узнал бы это наверняка. А не мучался, как школьник перед экзаменом.
Решено! Завтра я приду пораньше, она еще не успеет уйти. Я постучусь и войду. Перед этим я сниму белую форменную куртку и спрячу ее во втором ярусе тележки. Тележку вообще оставлю в конце коридора!
Для начала я приглашу ее на завтрак в подвальчик «Каса Пикола» – обычно туда не водят туристов. Там каменные столики, обалденные витражи и божественного вкуса кролик, фаршированный пряностями и орехами. Потом мы поплывем на Гозо, но не на общем пароме, а в национальной расписной лодочке, напоминающей итальянскую гондолу. По дороге мы будем купаться, прыгая прямо с борта в прозрачную воду. И я покажу ей мир рыб и, скорее всего, расскажу о черноглазой акуле.
На Гозо я поведу ее в храм Табину, и она увидит множество вещей, присланных сюда со всех концов мира как свидетельства чудесного исцеления: костыли тех, кто встал на ноги, трогательные детские чепчики в благодарность за зачатие, пожелтевшие письма с фотографиями тех, кто, молясь Деве Табину, спасся от неминуемой гибели. Здесь она загадает желание и повяжет ленточку или носовой платок на священное дерево. Мы вместе загадаем желание! Не знаю, о чем мечтает она, но я скажу так: «Пресвятая Дева, если ты захочешь меня услышать, сделай так, чтобы я больше ничего не терял!»
Я заснул почти успокоенный. Ночью мне приснился Эд-акула. Он стоял, окруженный сиянием, в бесплотной синеве.
– Как же так, старик? – спросил я его.
– Я не мог иначе… – ответил Эд. – Что-то не получилось…
Он пожал плечами и плавно удалился, будто кинокамера отъехала, – превратился в маленькую черную точку.
* * *Утром я вскочил раньше обычного. Умылся, тщательно выбрил щеки, надел новую белую сорочку (раньше я ходил в вылинявшей футболке, под форменной курткой ее все равно не было видно) и синие джинсы. Вместо сандалий надел туфли. Придирчиво осмотрел себя в зеркало. «Ну чисто жених!» – будто услышал насмешливый голос со стороны. Я причесался и только теперь заметил, что давно не стригся – выгоревшие волосы рассыпались по плечам, лицо и шея были слишком смуглыми. Но в общем – очень даже ничего. По крайней мере, из глаз исчезла пустота, которую раньше прятал благодаря рюмке коньяка. Но теперь он не понадобится, это точно!
Я вышел на улицу, и дорога до отеля не показалась мне унылой и обыденной. Цветы в кадках умиляли, встроенные в стены стеклянные альковы со статуей Пресвятой Девы радовали глаз. Я здоровался со всеми, кто попадался мне на пути в этот ранний час – с зеленщиком Кристофером-малышом, с разносчиком газет Питом-семиэтажным, с Эвелин Сурима, медсестрой нашего округа, и все они приветливо кивали мне в ответ. И я чувствовал, что люблю их. Как любят то, с чем вскоре будут расставаться…
В подсобке еще никого не было. Я решил не дожидаться утренней поверки. Господин Николас поймет, что я на посту, увидев, что моей тележки нет. Я накинул куртку и вышел в коридор – вызвать лифт.
Сердце мое колотилось предательски громко. Как и было задумано, я оставил тележку в конце коридора, сунул вниз куртку и подошел к заветной двери. На всякий случай я держал в руке карточку-ключ. Постучал. И непроизвольно сделал шаг назад. Через минуту постучал увереннее и громче. Посмотрел на ручку двери – на ней не висело никакой таблички. Еще одна попытка. И снова – тишина.
Тогда я сунул карточку в отверстие и толкнул дверь. Быстро вошел в номер и огляделся. Номер был пуст. Повсюду виднелись следы поспешного отъезда: валялись какие-то бумажки, стояла чашка с недопитым кофе, на кровати лежал смятый банный халат. Постель не была застелена, как раньше. Очевидно, собирались впопыхах. Так бывает, когда самолет вылетает часов в шесть утра и клиенты боятся проспать. Если самолет в шесть, значит, она встала в три, а в четыре за ней пришло такси…
– Все! Это – все. Спокойно, – сказал я себе, но сердце мое начало давать сбои. – Все, кретин! Возьми свою тележку и убирай. Завтра тут будут другие…
Пока я брел в конец коридора за тележкой и надевал куртку, дыхание мое восстановилось. А когда наглухо застегнул последнюю пуговицу – эта привычная вторая кожа вновь сделала меня непроницаемым.
«Это конец!» – проносилось в моем мозгу.
Я начал уборку. Сгреб белье, бросил его на нижний ярус тележки, выдраил ванную комнату, пропылесосил полы, протер окна, вытер пыль с телевизора… Пооткрывал тумбочки. В ящике перед зеркалом обнаружил книгу.
Конечно, она забыла ее. Или оставила специально. Мне уже было все равно. Еще один взмах ножа… Пора бы привыкнуть. Я положил книгу в карман куртки. Теперь она не имела для меня абсолютно никакого значения. Партия закончена. Я проиграл. И она знала это заранее.
Я быстро справился с работой на своем этаже, переоделся, сунул книгу под мышку и пошел через центральный холл. Я ничего не хотел узнавать, даже если бы на «рецепшине» сидел мой приятель Скот Вайль. Но ноги сами несли меня к парадному входу.
Было около одиннадцати часов. Из лифта вышла группа туристов и направилась к стойке с багажом, которую вывез из другого конца зала носильщик. Это были отъезжающие. Среди них вдруг мелькнуло платье песочного цвета… Неужели?! Неужели силы небесные дали сбой и что-то изменили в ходе событий?
Я, как оглашенный, подскочил к женщине, которую видел тогда в баре, в Асри…
– Могу я чем-нибудь помочь, мэм? – сказал я, указывая глазами на ее чемодан. Но это все была шелуха – и «мэм», и «помочь». Я хотел услышать ее голос, остановить…
– Что случилось? – спросила дама на английском, а потом так же обратилась к кому-то из своих. Я сообразил, что произнес фразу на своем родном языке, который тут никто не мог знать…
– Простите, – пролепетал я., – Все хорошо (all right!), нет проблем (no problem!), извините (excuse me!)…
Я раскланялся. Дама пожала плечами и отвернулась. У нее были прозрачные глаза, острый носик и совершенно белые ресницы, как у новорожденного поросенка…
* * *– Что-то тут не так, – подозрительно посмотрела на меня миссис О’Тулл, когда я вернулся домой. – Вы что, даже обедать не ездили?
Я только махнул рукой. Глаза мои снова были пусты, как у сфинкса. Я уныло вернулся туда, откуда выходил утром, полный надежд. Снова лег на кровать. И словно закачался на поверхности волн – они накатывали на меня то горькие, то соленые, то… сладкие. Я пытался смириться, думать обо всем происшедшем отстраненно. У меня было бескрайнее поле для фантазий…
Теперь я никогда не узнаю, кто она, откуда, какого цвета ее глаза, какой голос и сколько ей лет.
Она могла быть эстонкой – белокожей и флегматичной, со спортивной, почти мальчиковой, фигурой. Одну такую я знал некогда. И она мне ужасно нравилась, потому что говорила с загадочным «иностранным» акцентом.
Нет, тут же решил я, она – раскосая татарочка, с тонкой талией, тяжелыми бедрами и немного коротковатыми ногами, будто бы вся ее энергетика сконцентрировалась внизу, как южное вино в узкогорлых баклагах с выпуклыми боками.
Потом передо мной возник образ петербурженки – не россиянки, а именно петербурженки. Вокруг нее струились черные шелка, а сама она была тонкой, почти плоской, словно вырезанной из бумаги. Острые локотки и колени, нос, как у Ахматовой, и сумрачный взгляд из-под опущенных, похожих на щит, ресниц.
В то, что она знойная армянка или тихая казашка, верилось с трудом. Но я все равно рисовал в мозгу самые невероятные образы и в каждом находил свою прелесть.
«Жизнь – это мир упущенных возможностей…» – вспомнилась мне строка Игоря Сельвинского, отличного, на мой взгляд, и незаслуженно забытого поэта.
