Александр Торопцев - Охрана
– Да он самый счастливый человек. Знаешь, как он о своих воспитанниках заботится!
– Как и любой мафиози о своих мафиозиках. Иди, руки мой, завтракать пора. Изволновалась я из-за вас, Касьминовых.
Проснулся Николай, покряхтел, вставая, одеваясь; грузно прошел с палочкой в ванную комнату.
– Володь, я с тобой в Москву поеду, надо мне. Там же машина, – сказал, кряхтя, садясь на стул.
Светлана половник в руки:
– А по башке не хочешь?! Стонал всю ночь, ходишь еле-еле, куда тебе в Москву?
– Надо с ребятами поговорить.
– Сегодня суббота, какие ребята?!
– Слесаря по субботам обычно работают.
– Не пущу. И не зли меня.
– Николай, рано тебе выезжать. Недельки две полежать надо. Я в контору заеду и со слесарями поговорю, не волнуйся.
– А я что тут делать буду? – Николай обиделся, но вовремя сообразил, что появился благоприятный момент, и сказал жене. – Дай хоть выпить. Усну по-человечески. Все против меня.
Через пару часов Владимир Касьминов гнал свой «Жигуль» в Москву. Настроение не улучшалось. Семеновская тема не отпускала. Он не обратил внимания на слова Светланы, да его и не интересовала настоящая жизнь этого человека. Мафиози, так мафиози. Подобное превращение не выглядело чем-то из рук вон, нелогичным. Почему бы человеку, который мечтал стать генералом (и был достоин этого!), не обидеться на тех, кто помешал ему осуществить мечту?! То, что Семенов обиделся, было ясно. И на кого обиделся – тоже. Почему бы такому обиженному не попытаться реализовать себя на другом поприще? Человек он физически сильный и здоровый, энергичный. Отжимание – 60 раз, гиря в его руках по-прежнему игрушка, моржует, не пьет, никогда не курил, держать в руках людей может и еще не расхотел. Подполковник в отставке. До пятидесяти еще два года. До шестидесяти – далеко! Народные артисты в шестьдесят юных красоток берут, детей с ними рожают, на сценах да на телевизионных экранах красуются, а он что, хуже их? И дед его боролся до шестидесяти пяти. Мог бы и до семидесяти пяти, но после революции, гражданской войны и раскулачивания интерес у него к этому пропал. И отец Семенова до семидесяти пяти работал. И он тоже может работать еще лет тридцать. Можно сказать – молодой специалист! А тут на тебе – пенсия.
«Веселые дела! – вспоминал Касьминов слова бывшего однокурсника, подъезжая к МКАД. – Генералам, маршалам и всяким партийным боссам и толстосумам можно сидеть в разных думах и кабинетах пожизненно, у них будто и возраста никакого нет. А тут возраст, понимаешь. Неправильно все это. Если там, наверху, могут восседать разные старперы, а мне сорокапятилетнему говорят, что в таком возрасте командиром дивизиона быть уже поздновато… Понимаешь, о чем речь?»
По МКАД, еще не расширенной в некоторых местах, ползали машины, техника, тени туч. Полковник Касьминов понимал, о чем речь. Однажды он услышал как бы невзначай брошенную фразу о его должности: «В сорок пять здесь тяжело работать».
Об этой странной возрастной теории относительности он старался не думать до разговора с Семеновым. Теперь она не отпускала его. В сорок пять сложно исполнять обязанности полковника. В семьдесят пять не сложно быть маршалом или занимать соответствующие этому званию посты в администрациях высших эшелонов власти, заседать в Государственной думе.
«Это – логично?! – спрашивал Семенов Касьминова и сам же отвечал на свой вопрос. – Это коварство одряхлевшей от старости системы, которая, дабы впрыснуть в себя мощную дозу эликсира вечной молодости, придумала себе перестройку. Зря придумала, однако. Семидесятилетняя старуха с помощью пластической операции может разгладить некоторые морщины в нужных, видных местах. Но от этого она не перестанет быть старухой».
Человек, говоривший такие речи, конечно же, не разлюбит свои мечты – раз, не смирится со своими обидчиками – два и способен на самые неожиданные поступки – три… Касьминов-младший, скользя по быстрым овалам московских набережных, уже не сомневался в том, что Светлана имела основания подозревать его бывшего сослуживца-однокурсника в разных тяжких грехах. Но делать окончательный вывод он не решался, осторожный человек.
– Не понимаю! Не понимаю! – воскликнул он и осекся, будто кто-то в машине мог слышать его голос.
«Я ничего не понимаю! – на ум так и лезли слова Семенова. – Эти дебилы закрыли почти две трети высших военных заведений, оставили только блатные, где самих готовили к генеральским погонам. Я все-таки пошел на принцип, убедил родственников, чтобы Сергей поступил в наше училище. Приехал туда, с кем надо, поговорил, хотя делать это, сам понимаешь, очень не люблю. Но сделал. Поступил Серега, тезка мой, я был рад. Там же конкурс, однако. Как же не радоваться?! Через полгода опять поехал. На недельку. В училище чистота, порядок, дисциплина. Все как надо. Прихожу на плац, там первая рота занимается строевой подготовкой. А я с комбатом (он поступил как раз тогда, когда мы заканчивали) хожу по дорожке, о службе, о жизни речь веду. Вдруг слышу: „Товарищ капитан, разрешите выйти из строя, мне звонят по мобильнику“, – это какой-то курсант говорит и спокойно так выходит из строя, идет, болтая по мобильнику, в сторонку, на всех ноль внимания, фунт презрения. Я спрашивая комбата: „Что это у вас за нововведения?“ А он мне: „Это, говорит, сын генерала С-ва. У нас их человек сорок с телефонами. А что, очень удобно. Иной раз самому надо срочно позвонить…“ Я чуть не сел от удивления. Этот же генерал, еще будучи полковником, битый час меня песочил за то, что я однажды одному сержантику увольнительную дал на сутки, отец его мимо нашего города проезжал. Так бы ничего, конечно. Но как раз в эти дни учения были. Начальников понаехало. А он, бедолага, отца проводил на поезд, ну и опоздал на полчаса. Я, конечно, и сам бы с ним разобрался. Но куда там! „Как ты посмел во время боевых учений…“ – ну и так далее. А тут сосунок какой-то с мобильником шастает. По папочке соскучился. Будущий генерал, хренов. Я в тот день, веришь-нет, даже пожалел, что своего тезку уговорил поступать в военное училище. Будет он всю жизнь мыкаться да наблюдать со стороны, как генералами становятся, да меня недобрым словом вспоминать. Если, конечно, останется в армии после училища».
– За армию он, конечно, горой стоял, – опять вслух подумал полковник Касьминов, – но… очень уж ему генералы насолили, не пропустив его в свои ряды. Такой человек…
Нет, не решался Касьминов выносить приговора Семенову, бывшему старшине, бывшему подполковнику. Не был Владимир злым человеком и бабские сплетни слушать не любил. И выводы привык делать на основе собственных умозаключений. А вывод ему нужно было сделать. До понедельника.
Он заехал по пути в контору. Там действительно работали слесаря. Они готовы были отремонтировать машину, назвали цену, она оказалась ниже той, на которую рассчитывал полковник Касьминов. Хорошие ребята. Понравился им чем-то Николай. Горой за него. Охранник Касьминов стал для них своим человеком. И они для него стали своими людьми. Больше из охранников никто не удосужился такой чести.
Полковник Касьминов выдал им деньги на запчасти, на пару бутылок водки и отбыл по назначению, то есть домой.
В понедельник он рассказал приятелю фээсбэшнику все о своей поездке, о беседах с Семеновым, о своих впечатлениях. Никто, кроме них, не знал об этом.
Николай Касьминов не появлялся в конторе еще две недели. Отлеживался. Гулял в погожие дни по военному городку. Без дела бродил по гаражной улице от одной машины к другой. Болтал с водителями. Те охотно в складчину приносили бутылку, выпивали с ним, он переходил к другой компании, под вечер, хорошо приняв на грудь, уходил домой, тяжело взбирался по ступеням на третий этаж и так же тяжело храпел во сне, и жена, возвращавшаяся со службы в половине шестого, будить его не решалась. Спал он отрешенно. Стонал во сне все реже. Но иногда с шумом пробуждался, озирался, потный, по сторонам. Успокаивался и опять проваливался в рыхлую перину сна. Так он выздоравливал. В пьяных снах, разговорах, думах о своей покореженной машине, о конторе. Он очень дорожил работой, даже не зная, что там за эти недели произошло.
Выздоравливая, Николай и его жена, и сыновья, и гаражные мужики не заметили произошедшей с ним перемены. Впрочем, сам-то он почувствовал в душе неладное, но не обратил на это внимания, может быть, потому, что неладным была не болезнь, а нечто иное, чему он сам точного названия дать не смог. Духовно и морально столь же крепкий, как и физически, он, следует заметить, не получил в аварии сильного удара по голове. И все же именно в голове произошла некая метаморфоза, легкая, быть может, обратимая и потому незаметная. А может быть и необратимая…
В больнице на второй день ему захотелось выпить. Казалось бы, нормальное желание для сильного человека, можно сказать, вторично родившегося. Скинулись они двумя палатами, послали в местный магазин одного, почти уже совсем здоровенького. Выпили. Николай хорошо поспал. Проснулся под утро. Ощутил странную сумятицу в голове. В палате было тихо. На улице еще тише. А в голове рой мыслей, вопросов, загадок. И страх. Никогда раньше страх не одолевал Николая. Случая не было. Конечно же, как и у любого человека, бывало и у Касьминова такое, что жизнь брала его на испуг. Но испуг – состояние мгновенное, мгновенно же испаряющееся. Страх – дело серьезное. В то утро он пытался его отогнать, отогнал, успокоился, стал рассуждать, не догадываясь, что это страх его не отогнанный, но преобразившийся, прилип к нему, заставил думать.
