Чарльз Сноу - Поиски
Он говорил намеренно небрежно.
— Я обычно думал, что так получилось, потому что я всегда спал с женщинами без любви и мне было трудно представить себе любовь и половую жизнь вместе. Когда я влюбился, я не мог спать с ней, я не знал, как заговорить об этом, сама мысль вызывала у меня отвращение. Это звучит глупо, но мне это всегда мешало.
— Ты хочешь сказать, что ты делил женщин на две категории. На тех, которые соглашаются, и тех, которые не соглашаются. Вторая категория относится к среднему классу и выше, — торопливо заговорил Шерифф. — Ты просто великолепный экземпляр викторианской эпохи.
— Называй как хочешь, — сказал Хант, — но я не специально это придумал, и это помешало мне иметь кое-что получше.
— Прости меня, — огорчился Шерифф, — я пьян.
— Это не важно, — Хант неожиданно улыбнулся своей обаятельной улыбкой. — Это в общем довольно смешно. Обычно я сам смеюсь над собой. Но, когда поговоришь, становится легче. Разговаривая с Артуром, я знаю, что от него не отделаешься легким объяснением. Таким, как сейчас. Что проститутки испортили для меня любовь. Как всякая попытка людей объяснить свои странности — это сравнительно легко и позволяет сохранить остаток уважения к себе. Я хочу сказать, что мог бы утешить себя: если бы я не имел несчастья начать с проституток, все могло бы быть иначе. Это подбадривает, чувствуешь себя жертвой обстоятельств. Все самооправдания идут всегда в этом направлении. И все это неправда, И у меня тоже неправда.
Я было подумал, что если это самооправдание устраивает его, то нужно оставить его в покое, и если его интуиция применительно к самому себе утрачивает свою остроту, то в этом отношении он не одинок. И тем не менее я был рад, когда он отверг придуманное им самим объяснение. Быть может, от этого он был менее счастлив, но ему более подходило смотреть на вещи ясными глазами. И если Хант обманывал сам себя, то я не знал никого, в чью честность можно было бы поверить.
— Но в чем же причина, как ты думаешь? — спросил я.
— Какая-то застенчивость, которая пришла так рано, что я и не знаю откуда. Я испытываю ее всю жизнь, и проявляется она в других вопросах точно так же, как и в этом. Я не имел того, что мне хотелось, я чуть ли не противился обладанию им. — Он улыбнулся. — В известном смысле меня просто тянуло к темному, грязному.
Хотя мое объяснение было бы несколько иным, я подумал, что это отважная попытка с его стороны. Более отважная, чем то, на что решается большинство из нас.
— Если бы я не был так устроен, я бы сделал больше, — сказал Хант. — Может быть, гораздо больше. Но я не уверен, что сожалею об этом. Разве можно сожалеть о собственном опыте?
— Ты хочешь сказать, что если бы что-то из твоей натуры и из того, что было в твоей жизни, отпало, ты сейчас не был бы тем человеком, какой ты есть…
— А это невозможно, — сказал Хант, — потому что для любого человека не быть самим собой оказалось бы самым большим бедствием. Понимаешь, для каждого человека в нем самом смысл вселенной. Даже если он тоскует по грязи.
— Очень приятно слушать вас, — Шерифф перевернул пустой стакан, — слышать, как Хант признается, что он поглощен драмой своей собственной личности. Я привык думать, что я один занимался этим. До тех пор, пока я не научился радоваться простым вещам.
— Почему ты не позволяешь мне убедить тебя в том, что надо радоваться простым вещам? — с мольбой обратился он к Ханту. — Вчера я проделал кое-какую работу, сегодня хорошо пообедал, завтра я раздену хорошенькую девушку. Во всяком случае, я на это рассчитываю. По-твоему, мало? Если бы ты пил наравне со мной, ты бы понял, что этого более чем достаточно.
Хант покачал головой.
— Даже ты не можешь изобразить это убедительно. Даже для самого себя.
Шерифф помахал рукой.
— В таком случае я буду мрачен. Я буду мрачен до конца вечера.
Он оглядел зал.
— Похоже, этот ресторан совсем пустой. Пожалуй, я изменю свое решение. Я не буду мрачен.
Он взглянул на нас блестящими глазами.
— Я предлагаю спеть, — сказал он.
3Хант уехал в воскресенье днем, и мы с Шериффом вернулись в мою квартиру. Когда мы остались вдвоем, он как-то притих, и у меня было ощущение, что он хочет о чем-то попросить меня. Я подумал, что, вероятнее всего, он хочет одолжить денег. Но вместо этого он неожиданно выпалил:
— Ты скоро переходишь в институт?
— Думаю, что да, — сказал я. — Ничего еще не решено, — торопливо добавил я. Меня вдруг обуял суеверный страх, желание подержаться за дерево.
— Это замечательно, — рассеянно сказал он.
— Сколько они тебе будут платить? — спросил он. — Это замечательно.
— Тысячу или около того. Потом больше. — Я не забывал, что эти слова дойдут до Одри. — Намного больше.
— А кого ты собираешься взять на другие должности? — беспечно спросил он. — Сколько им будут платить?
Меня это рассмешило.
— Там должен быть биолог с окладом семьсот или восемьсот фунтов. Вероятно, это будет Тремлин. Ты его помнишь. Он был преподавателем в Королевском колледже в наше время. Довольно скучный тип. И химик с окладом шестьсот фунтов. Я еще не знаю, кто это будет.
Он усмехнулся, немного дерзко, отчасти стыдливо. Ради этого он приехал, он ждал этой минуты два дня.
— Ты знаешь, я думаю, что я мог бы с успехом занять это место. При моем довольно решительном характере и известной доле усердия. И ты подумай, Артур, ты только подумай, как я украшу это место.
Я улыбнулся.
— Посуди сам, — продолжал он, — я был бы центром светской жизни в институте. Благодаря мне ты стал бы известен как самый гуманный директор во всем мире. Улыбающийся во время работы. Гений — и веселость. Никто другой не сможет это сделать для тебя.
— Никто не сможет.
— Ты читал мои последние статьи? — спросил он. Лицо у него при этом было напряженное. Быть неудачливым искателем приключений не так-то легко, и временами сама веселость становится мрачной.
— Одну, — сказал я, — это была хорошая статья. Много лучше, чем все твои работы, которые я видел до сих пор.
— Последняя еще лучше, — сказал он, — намного лучше.
— Мне не везет с деньгами, — добавил он.
Я рассмеялся. Накануне он потратил довольно много времени, пытаясь убедить меня поддержать его фантастический план создания побочного химического производства.
План был абсолютно нереальный и не особенно честный.
— Но в науке я не такой. Я не притворяюсь, что я вдохновенный творец или фанатик в науке. Но я достаточно знающий химик и буду хорошо работать в разумных пределах. Я, может быть, не очень силен головой, но у меня хорошие руки.
— Да, — сказал я.
Я думал. В известном смысле он был прав. Мы могли подобрать немало молодых химиков, которые как ученые были лучше его, у которых было больше интуиции и воображения. Но для целей нашего института эти качества были не столь ценны, важнее были другие, которые я обычно презирал. Нам нужен был химик, способный получать безупречные кристаллы, а не тот, который мог интуитивно проникнуть в структуру молекулы. А Шерифф был самым способным экспериментатором, каких я только встречал. Еще в студенческие дни я завидовал точности, быстроте и изяществу его опытов.
— Так ты хотел бы получить эту работу? — спросил я. — Я, пожалуй, могу тебе помочь.
«В какой мере, — думал я, — мною руководят соображения о профессиональных качествах Шериффа? И в какой мере — посторонние эмоции: желание показать безразличие к обиде, которую он мне нанес, продемонстрировать свой успех, выставить напоказ перед Одри мою власть, заставить ее вспоминать меня при каждой получке Шериффа?»
— Я буду тебе невероятно благодарен, — живо сказал он, — ужасно благодарен.
— Подожди радоваться, — сказал я. — Есть еще комитет, который надо убедить. Большинство из них за меня, но могут быть и осложнения.
— А кто входит в комитет? — спросил он.
Я перечислил ему все фамилии. Фейн, прокомментировал он, знает и любит его, но, когда я назвал Притта, у него на лице появилось скорбное выражение.
— Господи, — сказал он. — До чего же мне не везет. Это тот самый, который недавно переехал в Кембридж? Грубиян с лицом заезженной армейской клячи?
— Да.
Он выругался.
— А в чем дело? — спросил я.
— Он был на последнем собрании Британской ассоциации в Лидсе. Случилось так, что и я там был. — Лицо у Шериффа стало до смешного удрученным. — И я… приударил за его женой.
Я не мог удержаться и расхохотался, Шерифф начал тоже улыбаться.
— Она очень милая, — сказал он, — совсем молодая и хорошенькая, у нее такая мягкая красота. Я никогда не мог понять, как это люди, вроде Притта, находят таких очаровательных жен. Там в Лидсе, понимаешь, устроили бал, ученые показывали, как они умеют веселиться. Она там была самой интересной женщиной. Ах, — рот у него опять изобразил уныние, — но она не стоила такого дела.
