Станислав Родионов - Избранное
Вот и говорю, что подлецов да лодырей раскусить — плевое дело, а этих вышеозначенных тараканов из щелей за их хитрые усики не вытянуть. Потому моя натура кипит и ввязывается. А что касаемо преступников, то и верно, пойти бы мне в милиционеры. В свое время, конечно, да ведь ростом не вышел…
В складе никого не было, кроме Гузя. Он хмуро сидел за своей конторкой и пошевеливал бумаги. А увидев меня, губы трубочкой сложил в знак неодобрения. Сдал я спецовку и расписался, только вижу, что у кладовщика вопрос есть и дело тут не в спецовке.
— Пальто вернут на склад? — поинтересовался он без уверенности.
— Оно теперь пошло как доказательство.
Но это был не тот вопрос, который Гузь приберегал или не решался поставить.
— А вас отпустили без всяких претензий? — опять спросил.
Спрошено так, а понимай этак: мол, почему ж тебя, ворюгу, не засадили в кутузку?
— Претензии имелись.
— Какие?
— Зачем, мол, ворую.
— А вы признались?
— Куда ж деваться…
Все не то он спрашивает. Вижу, свербит у него. Небольшие глазки остры, а пухлые плечи аж подрагивают, как у танцующей цыганки.
— А про Вячеслава там рассказали, что мне рассказывали?
— С какой стороны это вас беспокоит, Семен Семеныч?
— С такой, что он сегодня на работу не вышел, — фыркнул кладовщик.
— А какова связь? — не понял я.
— После ваших показаний его могли арестовать.
— Никому, кроме вас, ни слова, — заверил я, — А вы-то приняли меры?
— Сообщил в кадры — они проверяют.
И тут меня стало подмывать новыми фактами про Вячика поделиться. В конце концов, Гузь лицо материально ответственное, и ему страдать. Да что-то мне помешало. Может быть, муха, севшая на мой нос. Неужели Вячика и верно забрали без моей помощи? А не испугал ли его термос с бутербродами и тугосокими помидорами?
— Семен Семеныч, неужели вы верите в мое воровство?
— Что значит «верю»? Я сам пальто видел в проходной.
— Эх, Семен Семеныч, расскажу тебе напоследок байку про басенку…
…Белоперая ворона затесалась в стаю черных товарок. Те ее приняли. И ну восхищаться ее красотой — ведь беленькая, как молоко. Дай нам по перышку, мол, для украшения наших черных личностей. Белая-то ворона разрешила. Стали они дергать перо за пером, да и ощипали белянку вовсе. Не ворона, а бройлер магазинный. Синяя, голая и без хвоста. Главная ворона и каркни в том смысле, что, мол, гоните, ребята, такую страшилищу вон. И вытурили. Ну?
— Николай Фадеич, эту мораль я знаю. Белых ворон клюют…
— Тут другая мораль, Семен Семеныч.
— Какая же?
— Не допущу я себя ощипать, как та белая ворона.
Я-то думал, что он спросит, какой намек заложен
мною в этой самой морали… Только вижу рассеянность в его лице, из-за которой он слушает, да не слышит. Свое у него в мозгу крутится со скоростью элементарных частиц. Тогда мне надо уходить, что я и начал было делать…
— Николай Фадеич, тут кто-то оставил желтенький термос. Не ваш?
— Нет, мой синий.
— Этот на два литра, — уточнил он.
— Мой на литр.
— Значит, не ваш…
Отвечал я уже походя, почти не оборачиваясь. Но вдруг как обо что споткнулся на ровном месте. Ноги отяжелели так, что я не могу переступить. И темечко вспотело.
Все-таки обернулся — взгляд кладовщика прошил меня могучим лучом. И все мои сомнения разом отринулись. Ах, башка я каменная… Ловко он меня купил, как пса на мясо…
Термос, мною оставленный в машине Вячика, был синего цвета, на один литр.
— Домой, Николай Фадеич? — тихо спросил Гузь.
— Домой, Семен Семеныч, — хрипло подтвердил я.
Глядим мы друг на друга — и такое положение:
я догадался, что он с Вячиком заодно, и кладовщик догадался, что я обо всем догадался. А меж нами как бы стена тишины, которую мы сечем своими прозревшими взглядами.
— До свидания, Семен Семеныч…
— До свидания, Николай Фадеич…
Вроде бы я засеменил. По крайней мере, из склада выскочил почти бегом. И пошел, не разбирая луж и правил уличного движения. Да у нашего окраинного склада народу и машин ходило немного.
Уже осенняя тьма вычернила город. Да низкие тучи добавили. Но мелкий дождик был хорош, поскольку холодил мое пышущее лицо…
Всех одурил, а себя позабыл. Это ж надо! У меня не голова, а домкрат — хоть машину ею вздымай, хоть шапку надевай. Все выдержит. Только соображать ни хрена не умеет. Да какой бы кладовщик, узнав про фальшивую личность, стал молчать и выжидать? Ведь у него товара на сотни тысяч, а то и на мильон.
Я не знал, какой есть отсюда транспорт до милиции, и надумал квартал пробежаться к проспекту. Там-то сяду. Да и пройтись мне сейчас пользительно для нервов. На месте ли Петельников?
Поскольку хожено тут не раз, то вознамерился я прошмыгнуть меж корпусов прямиком к троллейбусу. Хожено-то хожено, да поперек много положено. Фонари светят худо, а я сигал через газоны, перешагивал какие-то бочки, огибал машины частников… Занесло меня за кусты, на детскую площадку, где чуть было не поцеловался с грибком-мухомором. Я вылез из-под него и хотел было поспешить дальше… Да услыхал сзади скорые шаги. За мной, что ли? Оглядываться мне некогда.
А-а-а… Что это? Я стою на коленях, а с затылка во все места тела бежит костоломная боль. Грибок упал? Но грибок темнел на месте. Я хотел обернуться, но второй удар врезался уже не в затылок, а повыше, почти в маковку. Я упал на песок с несдержанным стоном. Но сознание пока еще было со мной — слыхал, как отскрипел песок под чужими шагами… Потом тишина… И опять заскрипел песок… Яркий свет фонаря… Надо мной лицо, знакомое… Ну да, рыжий ас…
— Как же вы так, Николай Фадеевич?..
И я стал как бы пропадать для самого себя, пока не пропал совсем, как в песке растворился.
Часть пятая1
Над озером, что под Тихой Варежкой, летел белый аист. Правда, покрупнее обычного раза в два, а то и в три. И какой-то неживой, наподобие тряпичного. Птиц таких для детей в театре показывают — она вроде бы крыльями машет, а сама на ниточках. Вот и мною виденный аист никак озера миновать не может…
Да это ж сон, мать честная. Притом мне уже раз показанный. Теперь этот тряпичный аист обернется Марией да сразу озеро и перелетит. А белый аист возьми и сверни прямиком на меня. И наплывает, разрастаясь. Надо же: вместо клюва нос человечий, а вместо глаз очки металлические…
— Вот и молодец, — сказал аист грубым голосом.
Передо мной стоял мужик в белом халате и такой же
шапочке, а я лежал на койке в светлой комнате. Никак больница? Неосторожный гражданин скушал горький витамин.
— Я живой или как?
— Живой, если заговорил.
— А кто меня ухайдакал?
— Об этом после. Голова болит?
— Давит…
— Скажи спасибо, что череп цел.
— Кому сказать-то?
— Кому… судьбе. Ну, постарайся уснуть. Что будет надо, я недалеко…
Видать, меня только что привезли и обработали. За окнами темно — значит, еще вечер. Сколько же я был без сознания? Час или боле? Пока везли, пока лечили.
Вот тебе и две сущности… Вторую сущность, ум-то с душою, я ставлю во главу угла, поскольку она за начальника. Она командует телом. Захочет — сделает его тучным, худым, здоровым, больным, пьяным, да и счастливым может сделать, коль она умна, вторая-то сущность. Ан нет, вкралась ошибочка насчет того, кто из них старший: первая сущность, организм то есть, взял да и перекрыл какую-нибудь протоку, или венку, или сосудик… И душа из тела вон. К примеру, меня долбанули сзади по первой сущности. Правда, это уже запчасти от другой машины. Но скажу так: долбанули по первой сущности за то, что вторая дурой оказалась.
И я заснул, как и велел мне доктор…
Над озером, что под Тихой Варежкой, летел белый аист. Легкий и приятный, как райская птичка. И вновь, значит, на меня. Опять, что ли, сон? Это наш кинопрокат, крутит десять раз подряд. Или мне что многосерийное показывают?
Я открыл глаза. Аист не аист, но аистиха передо мной. Девица лет двадцати с небольшим, в халатике белом и в шапочке, из-под которой волосы еще белее халата вскипают. Короче, сестра милосердия, блондинка. И доктор тут же, будто и не уходил, хотя за окном день вовсю гуляет.
— Ну, а теперь как? — спросил доктор своим голосом-трубой.
— Только шумок остался…
— Через неделю встанешь как миленький.
А сам пульс считает, в лицо вглядывается и как бы глазами меня и спрашивает, встану ли я через неделю. Да я и теперь сесть могу.
— Ударов, ушибов, сотрясений не было?
— Как не было, коли воевал.
— Я спрашиваю про последние годы…
— Лупцевали меня, доктор.
— По голове?
— В том числе.
— К врачам обращались?
— Откровенно говоря, вашего брата не то чтобы терпеть не перевариваю, но около того, — бухнул я опрометчиво, поскольку голова все ж таки гудела.
