Томас Бернхард - Стужа
Меня знобило. Во время похорон я опять вдруг подумал о том человеке, которого живодер встретил на перекрестке, возможно, это была развилка, где у лиственничного леса начинается дорога к реке. Мне он представлялся человеком, который находится в таком же положении, как и хозяин. Видимо, он тоже знает, что такое небо в крупную клетку. С детства брошенный всеми, может быть, сирота, третируемый успевающими учениками, караемый учителями, в хвост и в гриву гоняемый солидными ремесленниками и, наконец, почитаемый за дурачка хозяевами. Неясно, в каких отношениях с ним находится хозяйка. Наверняка она его хорошо знает. Судя по тому, как она реагировала на слова живодера, логично предположить, что она его даже «любила». Разве не говорил живодер о некоем «акте мести», который станет злым роком для этого точно из-под земли выросшего человека? Он одолжил ему денег лишь потому, что, вполне вероятно, разговор заходил о какой-то работе, на которую тот устроился. О работе на литейном заводе наверху, у железной дороги, в тридцати километрах вверх по течению. Его убогая одежда бросилась живодеру в глаза. По одной из реплик я мог заключить, что этот человек не женат. Сотни раз в своей жизни он менял место работы. В войну, после огнестрельного ранения, на год был прикован к больничной койке. «Опять он в наших местах околачивается», — сказала тогда хозяйка, и еще: «Он его преступником сделал». Это серьезное обвинение. На кладбище, где всё почернело от траурного облачения людей, которые оттеснили нас, художника и меня, к стене, я увидел человека из тех, что «стучатся во все двери и всегда остаются за порогом», а когда напьются вдребезги, их просто спихивают с дороги, как дохлых кротов. Я мог бы задать художнику вопрос: нет ли какого-либо четвертого лица в добавление к треугольнику — хозяин, хозяйка и живодер? Он, наверное, сказал бы, что это и есть главная фигура во всех перипетиях, на которые до гробовой доски обречена вся четверка. Нет, не хочу я затевать этот разговор. А может, художник и не знает ничего о том, кто «во всем виноват» и не должен «на глаза появляться». Художник погнал меня к выходу и своей палкой вытолкнул на деревенскую площадь. «Я как раз думаю об одной фразе Паскаля, — сказал он, — о таких словах: "Наша натура — движение, полный покой означает смерть"». Эта фраза, добавил он, «совершенно обескураживает» его. Когда люди, участвовавшие в похоронах, спустились с кладбища, художнику захотелось задержаться на площади. У него возникло желание послушать пару музыкальных вещиц, которые собирался сыграть оркестр. Было холодно, и нам пришлось притоптывать, чтобы не отморозить ноги. «В сущности, это прекрасный обычай — провожать покойника с музыкой. Спровадить его, хорошенько выпив и закусив». Оркестр играл, а воздух разрывали выстрелы ракетниц.
Мне неожиданно вспомнился живодер с собачьим трупом в рюкзаке. Мое поведение в ту странную ночь тоже было более чем странным. Целыми днями пытался я объяснить это поведение. Меня охватило тогда невообразимое волнение. Сейчас мне его трудно даже себе представить. Всё уже миновало, но я знаю, что всё это так и было, и чувство отвращения не покидало меня, стоило мне подумать о гостиничном столе. По утрам действительно в воздухе пахло собачьей шкурой. Зная, что хозяйка отправилась на кладбище, я наведался на кухню и в кладовку, которая, как это ни странно, оказалась незапертой, но не нашел ничего. Всё было аккуратно прибрано и сияло чистотой, чего давно уже не наблюдалось. Должно быть, подумал я, мясо и шкуру она держит в подвале. А подвал она заперла. Ключ от него, как утверждает художник, она носит на теле. Мысль о том, чем может быть завален подвал, вызвала у меня новый приступ отвращения. Тут меня позвал художник, и мы, как всегда, двинулись к деревне, в направлении кладбища, я впереди, он сзади. Отовсюду на дороге к кладбищу стекались люди. Сплошь крестьяне. Я вновь обратил внимание, что на мужчинах не было пальто. Только костюмы или пиджаки и брюки из различных грубошерстных тканей. Нас обогнали сани, до предела набитые людьми. Я подумал о том, какую игру ведет хозяйка с живодером, а какую — он с ней. Я спросил художника: «А сколько лет живодеру?» Я не мог определить его возраст. «Мужчина в расцвете лет», — ответил художник. «В расцвете лет», — повторил я и тут же спросил, что это значит — «в расцвете лет? Какой это возраст? Когда он наступает? Живодеру лет сорок?» — спрашивал я. «Вполне возможно, что и сорок, — ответил художник. — А почему вас, собственно, интересует живодер?» Я и сам не знал, почему мне пришло в голову поинтересоваться возрастом живодера. «Так, взбрело вдруг в голову», — ответил я. «Как все-таки странно, что я был последним, кто говорил с возчиком, — сказал он. — Лицо у парня самое обыкновенное, а сколько народу пришло на похороны. Его высокие сапоги так и сверкали, потому что фонарь оказался прямо над ним. Ведь к тому времени давно уже стемнело».
Во время похорон я не раз припоминал шум падения мертвой собаки, брошенной на пол хозяйкиной спальни.
По дороге домой он вновь завел разговор о государстве и правительстве, о нейтралитете. Художника разгорячило какое-то мое нелепое высказывание. Государство, по его словам, таково, каким его изобразил Платон, в противном случае ни о каком государстве и речи быть не может. «Государства не существует. Государство — фикция. Государства никогда не было». Что же касается нашего государства, то, не говоря уж о том, что оно вовсе не государство («уже не государство!»), это нечто столь же смехотворное, как и «маленькая визгливая макака-резус в большом зоологическом саду, где весь интерес притягивают к себе, естественно, лишь красивые, холеные экземпляры леопардов, и тигров, и львов — звери рыкающие! Только рык можно принимать всерьез, а визг смешон! Уважение вызывает лишь мощный рык! Визг посрамляется рыком! Великий рык перекрывает жалкие визги! Глава нашего государства — «председатель союза потребителей», наш канцлер — «сутенер с блошиного рынка». Наш народ выбирает между мясниками с боен, жестянщиками, напыщенными ничтожествами в рясах, между мародерами и унтер-мародерами. Демократия, «наша демократия» есть величайшее надувательство! Наша страна лежит у Европы в желудке, неперевариваемая, как «хромая нога, самой Европой заглоченная по недомыслию». Даже «наш танец мертв, наши пляски и наши напевы мертвы! Всё — подделка! Всё — мишура! Всё обратилось смешным опустошительным дурачеством! Национальное у нас — наш национальный позор! Это, знаете ли, визг, такой ничтожный в сравнении с рыком, в сравнении с великим рыком! Всё — один лишь визг! Всё смехотворное, всеобщее, общеопасное визжание! Слабоумное шутовство и мания величия стали партнерами, которые перевизгиваются и, представьте себе, рука об руку выплясывают прямо к пропасти, это закадычные партнеры по верещанию, трели слабоумия, да будет вам известно, фиоритуры отвратительного визга!»
Всё вокруг — какой-то варварский китч. «Да, государство само слабоумно, а народ жалок. У нас смешное государство. К тому же вся наша дребедень еще и высокомузыкальна. Мещанский разврат… для меня это слишком мерзко: верхний жировой слой и всеобщее растущее отупение населения… мы находимся в стадии абсолютного разложения. Наше государство, — заключил он, — есть притон двусмысленности, бордель Европы, с отличной мировой репутацией».
Всё, в чем состояло его несчастье, открылось ему совершенно внезапно, «в тот день, если хотите знать, дату которого я мог бы вам точно назвать, как и описать людей, с которыми тогда общался; это были горожане, жители большого города, намертво прикованные к тому, что они сделали своим миром в жизненном пространстве какой-нибудь фабрики или в преуспевающем антикварном магазине в центре города, или кучкующиеся вокруг какого-либо изобретения, на котором они заработали уйму денег; или же это были просто счастливые люди, знать не знавшие, почему и откуда привалило счастье, их это не заботило, им даже в голову не приходило задаваться таким вопросом, с ними я постепенно вступал в многолетнее общение, которое подтачивало, страшно утомляло и отталкивало меня. Целые ночи проводил я в их обществе, просматривал горы фотографий; передо мной наизнанку выворачивались чужие мозги, рассыпались грязные шутки, и я вынужден был смеяться и смеялся, пил, и снова смеялся, и засыпал, часто на полу, а потом я вновь и вновь должен был всуе поминать имя искусства; и я был так жалок, что это, казалось, притягивало их, это убожество во мне, выражаемое всем моим видом, оно притягивало их, и они брали меня с собой, таскали по разным местам и хотели раз и навсегда срастить меня с их жизнью. И это длилось вплоть до того момента, до того самого дня, когда я понял, что должен обрубить концы и уже не поворачивать назад, поворот уже невозможен, и я просто поставил точку и начал свой путь, вдали от их мира, который не сходился с моим, лежал в другой плоскости, я хотел жить дальше в своей, что ни час убеждаясь в том, что нигде не нахожу своей стихии, ни там, откуда я бежал бесповоротно, ни там, к чему прибивался, и ни там, куда меня почему-то тянуло, толкало; так я, подобно беглому каторжнику, не разбирая дороги и путая следы, и бежал, только бы не попасть в руки преследователей…» Это и было его несчастьем — не иметь нигде прибежища, «вообще уже ничего не иметь».
