Томас Бернхард - Стужа
«И потом, это чередование абсолютной неповоротливости со сползанием и в конечном счете — провалом моего процесса в совершенно бездонное пространство, которое открывается лишь сумасшедшим… Несмотря на это, должен сказать, что я никогда не жаловался, не жаловался… даже безвыходные ситуации я умел сокрушать упорными попытками отражения… Порой мне даже удавалось выходить из этих состояний, возвращаясь к здоровому. Теперь я уже не верю в такое решение: оно бы просто ответило мне смертельным ударом в спину. Гостиница мрачна, и люди шастают здесь в страшном, лихорадочном угаре, погруженные во мрак, но вся закавыка, знаете ли, в том, что они не могут умереть, когда снаружи — еще более кромешное состояние. Тем временем, когда в гостинице всё спит, со всех сторон напирает враждебность. Я убежден, что дело тут отнюдь не во влияниях внешнего мира. Меня ужасает мысль о том, что я, может быть, заражаю вас, знаете ли, моей болезнью, и не менее страшно ощущать, как я нуждаюсь в вас… и поскольку я как бы мастер человекоподчинения, и потому всегда умел до предела ограничивать себя… сделайте одолжение, скажите, что вы обо мне думаете, скажите правду и не оставляйте меня в мучительно смешном положении… Вы можете идти другими путями, я же не хочу завладевать вами, мне бы не хотелось морочить вас… Боль, если хотите знать, боль в голове так тянет вниз, что уши вот-вот до колен отвиснут».
«Трагедия» не всегда трагична и воспринимается не всегда трагически, «хотя всегда остается трагедией». Никакая трагедия не заставит мир волноваться. Ничто не трагично. Смешное могущественнее всего. В орбите смешного существуют «трагедии, в которые тебя толкают без всякого источника света, как в темную шахту». Отчаяние по пустякам. «Как будто бы есть действительно страшное». Он уронил свою палку, и я бросился поднимать ее. «В каждом случае всё принимает свои приметы. Мороз, например, для кого-то — обмороженные уши, а для кого-то — южный городишко… Наконец, мороз может означать и гибель целой империи, как мы знаем». По его мнению, практичнее было бы носить обмотки, и он говорит: «Почему люди отказались от обмоток? Такого рода гамаши нигде и не купишь. А делать на заказ требует много времени и денег и нервных затрат». Кроме того, всякое приобретение для него — такая проблема, что в конечном счете он перестал вообще что-либо приобретать.
«Просто ужасно, что в трагедиях логично вновь и вновь искать неимоверные трагедии». Он вопрошает: «Что есть состояние страха? Означает ли это такое состояние, когда человек сталкивается с тем, что он наверняка знает или чего наверняка не знает и потому боится?» Слово «неимоверный» звучит у него совсем глухо. Иногда я слышу за своей спиной слово «чахлый». «Неимоверное горе. Разве это не есть неимоверное счастье? Неимоверная уязвимость связей, сложившихся в мозгу?..» Человек пребывает в «своем факте», и: «Но ведь существуют только судебные исполнители и те, кто их боится и не желал бы быть никем, кроме как судебными исполнителями…», и еще: «Небо покрылось бы гусиной кожей, если бы знало нечто, о чем мы ничего не знаем. Жуть? Это густеющий по вечерам мрак между скалами». А когда он еще и останавливается и разражается хохотом, всё действительно выглядит жутко; когда он, вот как сегодня, вдруг ткнув мне в спину палкой, сказал: «Идите в низину. Идите же!» И тут я с благодарностью взглянул на огни гостиничных окон, которые оказались менее чем в десяти шагах от меня.
Завтра будут хоронить возчика, который попал под полозья собственных саней. Хозяйка получила от его семьи извещение. Здесь всегда извещают о смерти особыми листками, которые прибивают к дверям домов. Часто, когда речь идет о погребении местных, такие листки можно увидеть на дверях всех домов, а в последние дни появились похоронные извещения в связи с гибелью на пожаре крестьянки и задавленного лесоруба. Это целый лист бумаги, обрамленный черной линией сантиметровой ширины. В тексте сообщается: когда покойный родился и когда умер; кто его родители и кого из близких он оставил на этой земле; где его похоронят и где будет отслужена заупокойная месса. Указана также профессия усопшего. Все родственники названы полными именами. Гроб с телом парня еще несколько дней назад был установлен для прощания в доме родителей покойного, на теневой стороне. Хозяйка чуть свет уже собралась в дорогу и через лощину перешла на ту сторону, чтобы поскорбеть над покойником при родителях. Несчастный был обручен, через три недели он и его невеста собирались сыграть свадьбу. Всё уж было готово. Кроме похорон, из-за которых приходится теперь торопиться и заниматься непривычным делом. Невеста не отходит от постели суженого, с колен не встает. Всё молится. На еду и глядеть не хочет. Хозяйка говорила с родителями. «Уж какой был здоровый да молодой», — говорит она. Родители покойного предложили ей остаться пообедать, но ей надо было обернуться уже к десяти и заняться готовкой. Изо рта покойника много крови излилось, говорит она. «В уголках рта запеклось и побурело». Может, не убивались бы так, «если б он не был единственным сыном, что лежит теперь бездыханный в своей комнате под саваном матери, который она сама для себя приготовила и своими руками вышила». «Когда умирает единственный ребенок, родители тоже умирают», — передала она слова матери. Он, как мало кто из сверстников, был веселым и «грамотным». Даже книжки читал, которых никто больше и не читает, а невеста — первая красавица. Отец не велел ему еще раз на лесосеку ехать, но не смог удержать. Теперь изводит себя упреками. «Надо было стоять на своем», — говорил отец. Двадцать два года было парню. Когда умирает человек моложе тебя, страшно становится. Почему? За что? Они всё размышляли, в каком гробу хоронить сына: в белом или в черном, выбрали черный. Как-то вдруг. На столе оставили посуду, из которой он мог бы есть, если бы вернулся тогда домой живым. Хозяйка считает, что «завтра на похоронах, поди, не будет так много народу, как на похоронах крестьянки».
День двадцать четвертый
На погребении молодого возчика тоже было много народу. Хозяйке досталось место, так сказать, в первом ряду, в течение всей церемонии она стояла у открытой могилы и плакала. «Сил моих нет. Всегда плачу, когда хоронить иду», — говорит она. Гроб с возчиком несли четверо его бывших одноклассников. Священник сказал что-то про «короткую, но богоугодную жизнь». Невеста стояла между обоими родителями, тоже вся в черном. Процессия двинулась вокруг могилы, каждый взмахивал над ней кропилом, только художник и я оставались на некотором удалении, у кладбищенской стены. Не дожидаясь встречи с родственниками, мы покинули кладбище, спустились по передней лестнице на деревенскую площадь и скромно встали в сторонке. Оркестр заиграл марш, и грома было предостаточно, как водится на сельских похоронах, которые обходятся без скорбной тишины. Еще во время погребения из окон и дверей ближайшей гостиницы доносилось звяканье посуды, приготовленной для поминок. Из бочек выбивались пробки. Под ножами дымилась свежекопченая ветчина. Я подумал о том, что и у нас в Л. похороны протекают по такому же образцу. Может быть, еще помпезнее, поскольку народ более зажиточный. И тут я вдруг задумался о последнем пути какого-нибудь бедолаги, о том, как хоронят кого-нибудь из богадельни, со стройплощадки, из железнодорожного барака. Того, кто «не из наших». Такое я тоже наблюдал, а если бы и нет, то мог бы себе представить. Тут обходится без всякого шума и без отпечатанных извещений, так как на это нет денег, наскоро мажут морилкой гроб из дешевой древесины и тут же, над перенесенным с постели покойником, приколачивают последнюю доску. Никому и в голову не приходит, что, может быть, следует попрощаться с телом. Да и где? В богадельне? В убогом жилище железнодорожника? В столовке электростанций? В конторе целлюлозной фабрики? Нет, поскорее бы заколотить гроб. Какой там священник, его и известить-то не успевают, а часто и не вспоминают о нем вовсе. К чему? Живодер копает яму глубиной два метра двадцать, согласно инструкции, и в семь утра, не собрав и горстки людей, даже из тех, кому делать нечего, живодер и пономарь тащат гроб к яме, опускают и скорехонько закапывают. И рабочий снизу, из долины, может быть уверен, что ни одна собака на его похороны не придет. Другое дело, если он погибнет по всем правилам — как жертва несчастного случая на производстве, тогда его проводит часть коллектива, какие-нибудь слова скажет инженер, а умри он своей смертью, не на рабочем участке, никто и не пошевелится. Жена и та дома останется ввиду холодной погоды и хворости детей. Да и зачем вообще кому-то тащиться на кладбище? «Знатные похороны, — сказал художник на пути домой. — Странное дело, ведь я был тем, кто обменялся с возчиком последними словами. Ни одна душа об этом не знает».
