Михаил Однобибл - Очередь
Музейка подняла Лихвина на ноги. Учетчик тоже подставил плечо. Каким же немощным, мягким, как куль, сделался горе-поджигатель! Вдвоем они потянули его к выходу. Учетчик спотыкался, пальто висело на нем гирей. Музейка сказала выкинуть из карманов лишнее, он пропустил совет мимо ушей, она не настаивала. Значит, не всех билетерка видела насквозь, как Лихвина, ее прозорливость была выборочной. Медь в кассе она не считала.
Пока они брели через чердак и руки Лихвина лежали на их плечах, а голова свесилась вниз, музейка вводила учетчика в курс событий. Одновременно она делала ему выговор.
По ее убеждению, в эту ночь он должен был драться за свое счастье, а вместо этого оставил Риму без присмотра. Испытание их чувствам готовилось еще накануне, когда архивщица, оскорбленная упрямством смотрителя и насмешками музейной публики, уведомила дворничиху, что райотдел умывает руки, пусть сама устраняет последствия своей халатности. А они могут быть очень печальными. Если Рима после побега будет открыто и безнаказанно жить в музее, люди решат, что дворничиха смирилась с поражением и махнула рукой на свою репутацию. Уважающая себя служащая не позволит, чтобы о ней думали подобным образом. Поэтому дворничиха оказалась поставлена перед необходимостью что-то предпринять. Она не имеет права силой взять Риму из музея. Но она вправе договориться с ней по-доброму, другого выхода нет. Со вчерашнего дня городские кумушки жили в предвкушении этих переговоров. А сегодня еще до рассвета явились в музей. Дворничиха пришла раньше всех. Завершить переговоры она надеется до начала рабочего дня, пока не пришел смотритель, чтобы не уводить девушку у него на глазах, ведь он с риском для себя предоставил Риме в музее убежище, конечно, ему будет тяжело видеть, что его жертвой пренебрегли. Да и Риме в присутствии смотрителя поддаться на уговоры оставить музей, значит, демонстративно отплатить своему заступнику черной неблагодарностью. Наконец, рань удобна тем, что лишние свидетели спят. Проснулись и прибежали в музей ни свет, ни заря только знатоки и ценители душещипательных сцен. Они просачивались внутрь по одному, но постепенно заполнили здание. Интерес публики подогревался тем, что многие служащие, особенно из оркестрантов, симпатизируют Риме: без ее живого голоска инструменты звучат сухо. Еще большее число горожан не может взять в толк, чего романтичного нашла Рима в такой нелюдимой темной личности, как учетчик, но это опять-таки усилило общее любопытство. Среди собравшихся есть солидные музейные завсегдатаи, они неофициально, безвозмездно помогают музею. Ведь на содержание такой махины, пополнение фондов и зарплату музейщиков никогда не хватало и не хватит билетной выручки. («Эти пуды меди только занимают место в кассе!» – в сердцах заметила билетерка в этом месте своего рассказа.) Хотя солидные посетители не выставляют свои заслуги напоказ, они отлично знают себе цену. В благодарность за помощь они довольствуются малым, но терпеть не могут, когда и в этом малом их разочаровывают. Вместе с другими азартными болельщиками они ждали сегодня драмы, упорного, изощренного противостояния учетчика и дворничихи в споре за Риму. Они думали, Рима станет разрываться между двумя силами, гадали о перипетиях и финале непредсказуемой тройственной борьбы. А что увидели? Слезливую мелодраму без намека на интригу.
Учетчик сбежал с поля битвы до ее начала. Дворничиха даже не пыталась, как принято у служащих, держать фасон, и жалобно бегала в поисках Римы по залам музея, как слепая лошадь по кругу. Наконец, билетерка, не в силах дольше выносить это зрелище, взяла ее за руку и отвела на галерею, где та бесхарактерно кинулась Риме на шею и зарыдала. Дворничиха умоляла помощницу вернуться в обжитой угол, где она впредь не встретит грубого неуживчивого конюха, ему навсегда отказано в квартире. Служащая горько каялась, что пустила его в дом, винила свой коварный возраст, когда женщина в последний раз пытается найти мужское плечо, чтобы опереться в старости. Последняя надежда особенно обманчива. Вот и поддалась дворничиха соблазну воспользоваться постояльцем, по весне бесплатно вспахать личную усадьбу коммунальной лошадью, а осенью привезти с дальнего огорода десяток мешков картошки. И забылось за этой выгодой, сколько долгих лет Рима в любую погоду без просьб и напоминаний помогала дворничихе, сколько еще готова помогать. Но теперь-то, клялась дворничиха, она освободилась от наваждения, с треском выгнала шаромыгу конюха, проживут они с Римой и вдвоем, зато душа в душу. Разве мало в старом родовом доме вокруг большой русской печи места двум одиноким женщинам! Служащая обещала не отдавать Риму в больницу, на казенную койку, обещала сама за ней ухаживать, делать перевязки, поить отварами. В общем, дворничиха обрушилась на Риму с мольбами и посулами после многих лет сухого, черствого общения без слов.
Баба причитала, голосила, раскладывала у ног своего кумира принесенное угощение. Неумолимая судья и кроткая жертва фактически поменялись местами. Зрители на этом спектакле скучали, так как любому служащему понятно, почему безработной обещали райские кущи. Заупрямься Рима, задержись в музейном убежище, на что имеет полное право, и дворничиха останется навеки опозоренной. Как говорится, из своего отдела сор вынесла, а до райотдела не донесла. Баба попадет в черный список презираемых служащих, тех, из кого даже очередники веревки вьют. Соседи отшатнутся от рохли, чтобы не заразиться черной немочью. Голодные уличники станут безнаказанно побираться в ее доме и огороде. Если дворничиха придет в райотдел с жалобой, ее поднимут на смех, а если позвонит, дежурный швырнет трубку, узнав голос.
Наверно, и Рима, городская девушка, все это понимала. Она могла бы торговаться, выдвигать условия, требовать письменного помилования, однако ничего не предприняла. И к угощению беглянка не притронулась. Без лишних слов, ползая больной ногой на коленке, принялась укладывать в чемодан вещички, чтобы последовать за дворничихой. Публику такие гладкие отношения разочаровали, зрители зевали. Но Рима не обращала на них внимания, наоборот, стала выражать признаки нетерпения, дескать, она хоть сию минуту готова добровольно покинуть музей, только хромота мешает. И ни разу за время общения с дворничихой Рима не упомянула учетчика, не спросила о его долгом и более чем странном отсутствии. С ее уходом его положение станет отчаянным, но Риму это почему-то не волнует. Даже музейку покоробила такая черствость, хотя с самого начала Рима вызвала у нее теплое чувство.
Таща Лихвина и выглядывая над его плечом, музейка в увлечении рассказом так придвинулась к учетчику, что если бы Лихвин очнулся, ему некуда было бы поднять голову. Но служащая о нем не думала и сердито выговаривала учетчику: «Вы перебаламутили весь город, поссорили музей с райотделом, сторожиху чуть кондрашка не хватила от злости, я вчера ее валерьянкой отпаивала – и что в финале этой феерической истории? Пшик, благостная скука примирения палачки с жертвой. Баба по обыкновению спаслась слезами, не понадобилось напрягать ум, строить расчеты, нести потери. Зрители, пришедшие в музей посмотреть на честную борьбу, кривились от стыда за капитуляцию Римы. А мне жалко стало пичужку. Она в одиночку вынесла на себе всю тяжесть принятия решения. Больной трудно скрывать чувства: я видела, как она искала тебя глазами, хотела увидеть напоследок. Пока дворничиха бегала за носилками, заранее растяпа не позаботилась, я Риме шепнула, что надо вам попрощаться. Рима только голову опустила и горько, уголком усмехнулась: „Какое со мной, калекой, прощание! Оскомина одна“. А я: „Вы же не на срок, навсегда расстаетесь! По-человечески надо сказать другу прости-прощай“. А она: „Все переговорено. Убавила бы от сказанного, будь моя воля“. Я дальше не стала с ней спорить, чтобы не терять время, а побежала тебя искать. Но уже долго ищу. Не знаю, успеете ли вы обменяться словом или хотя бы взглядом. Может, ушла уже твоя девушка».
С последними словами музейки они вышли из чердачных потемок на лестницу смотровой башни, опустили Лихвина на каменный пол. И в ту же секунду учетчик через две ступеньки помчался вниз. Когда он вбежал в огромные тусклые залы, горели только свечи и принесенные снаружи чадные факелы, его поразило многолюдство, причем вокруг толпились очередники. Музейка словом о них не обмолвилась. Были они для нее пустым местом или в ее отсутствие заполнили музей в несметном количестве? Над головами волнующегося моря медленно плыла на тяжелом широком щите Рима. Уличники-мужчины с красными повязками на поднятых руках несли плот. Рима была в сознании, задумчиво лежала, опершись на локоть. Возможно, ее пьянило общее внимание, возможно, она вспомнила силу и славу ныряльщицы. Кисть ее руки свешивалась за край щита, самые ретивые в толпе подпрыгивали, чтобы с восторженным сочувствием пожать ей пальцы, но еще выше, на полностью вытянутые руки, вздымали щит могучие чуткие носильщики.
