Юрий Азаров - Печора
— Шафранов?
— Ну а кто же?
— А он при чем?
— Ну, вы мне не темните. Мне-то можно все начистоту. До чего у вас дело дошло? Если уж сильно, тоже помогу. Есть у меня знакомые — и акушерка, к врач.
— Вы, когда шли сюда, Иннокентия не встретили?
— Опять шутите? На вас дело завели. Понимаете?
— Меняю. Меняю! — сказал я, обращаясь к Валерии Петровне. — Меняю ваше предложение на мое.
— Что вы? О чем? — всполошилась завучиха.
— Вы в тюрьму. Я вам устрою кражу мужского белья. Двое подштанников, трое носков — ив каталажку, а я на ваше место — вторым завучем, — вы давно уже этого побаиваетесь. Смотрю на вас, и сердце у меня колотится. Знал я одну стерву, тоже, как у вас, брови домиком, ей семнадцать лет дали за кражу в американском посольстве электрического стула.
Валерия от моей энергической тирады стала краснеё пунцовой мантии Иннокентия X на портрете работы Веласкеса.
— Нахал! Как вы смеёте так разговаривать! Вы а-а-па-а-зорили школу, апазорили коллектив! — Она нажимала на буквы «а», точно так полнеё могла выплеснуть свои обиды.
— Почему же я нахал? — сказал я вежливень-ко, так вежливенько, что даже во рту у меня стало сладко от приторности. — Вы такая воспитанная женщина, а предлагаете мне с вами вдариться в воровство женского белья — это несолидно при вашем положении, Валерия Петровна!
Валерия расхохоталась.
— С вами и пошутить нельзя. Ну зачем вы такой неуемный? Вот и первый мой муж был…
— Брови домиком! Алюминевой ложечкой на нарах…
— Да-да, совершенно верно. Вы-то откуда знаете?
— Так мы в одном скрипичном квартете с ним пиликали.
— Опять смеётесь! А я хотела вам помочь.
— Срок небольшой выбить?
— Глупый вы. Ох, какой глупый. Жизни вы этой не хлебнули еще сполна. Хотела вам помочь, а теперь даже если вы попросите, не помогу. Погибайте!
Я поднялся, чтобы уйти.
— Да, вот еще что. Самое главное. Шафранова Ада Борисовна к вам придет. Помните, я вам ни о чем не говорила.
В коридоре меня ждала Шафранова.
— Вы ко мне? Я примерно знаю, с чем вы. Это несусветная ложь!
— Со Светочкой плохо. Помогите. Вы нашего родственника Брыскалова Валерия Кононовича знаете?
— Познакомился.
— Он что-то наболтал у нас. Светка схватилась вам помогать. Вы в её глазах самый чистый человек на этой земле.
— Вы меня в этом вините?
— Бог с вами. Я никого ни в чем не виню.
Только, знаете, страшно мне за мою девочку. Первая любовь у неё.
— Любовь? К кому?
— К вам!
— ?!
— Да, вот так получилось. Отец взбешен. Я боюсь, что он её замучит подозрениями. Замучит допросами. Он вас сживет со света.
Мы вошли в класс. Ада Борисовна села за парту. Тяжело вздохнула и умоляюще посмотрела на меня:
— Вы меня извините, Я просто не знаю, что мне делать. Самое лучшеё нам бы уехать отсюда.
«Уехать? — подумал я. И ничего не сказал. — Жаль. Зачем же уезжать? А кто же будет играть красавицу Морозову? Кто сыграет Анжелику из моего спектакля «Иннокентий X, Веласкес и другие»? Кто даст моему синтетическому курсу, моему театру накал чистоты, поэзии, возвышенной утонченности?»
— Нет-нет, — сказал я. — Вы напрасно волнуетесь. Я пойду к вашему мужу. Я поговорю со Светой. Все будет хорошо. Вы убедитесь сами — все будет хорошо!
Ада Борисовна улыбнулась. И тут же напряглась, точно учуяла новую беду. Она сказала:
— Теперь я поняла вас. Я поняла, почему Светочка так привязалась к вам. Вы чистый человек. Но здесь есть опасности. Вам пытается помочь мой племянник. Но вы не очень-то на него рассчитывайте. Он может подвести.
— Я ни на кого не рассчитываю. И вообще я ничего дурного не сделал. Мне нечего бояться. Понимаете, нечего.
Шафрановпа улыбнулась.
— Вы мне разрешите закурить? — Она вытащила портсигарчик и предложила мне сигарету, — Поверьте, я хорошо знаю жизнь и немало натерпелась на своем веку. Не хотелось, чтобы вы хлебнули хотя бы десятую часть того, что мне пришлось испытать. Вы должны понять меня. Она моя дочь. Единственная. И когда она не спит ночью — меня это сводит с ума. У неё здоровье под угрозой. А она помимо уроков пишет эти сцены из бог знает какой жизни. Ну кому нужен Иннокентий Десятый? Я сорок лет прожила и не знала о его существовании. А тут все наши знакомые разыскивают материал для Светочки: Иннокентий, Янсений, Аввакум, Морозова — жуть!
Я тяжело вздохнул и горько усмехнулся: сразу эта дама стала мне противной…
— Вы меня извините. Я знаю: не то говорю. Я скверная женщина. Я растерялась из-за моей девочки. Вы знаете, у неё сегодня подскочило давление. В такие годы.
— Что вы предлагаете? — резко спросил я.; — Вы на меня не сердитесь. Есть только один; выход из этой ситуации. Или нам, или вам уехать отсюда. Уехать немедленно. Мы вам поможем. Квартиру на новом месте. Хотите, в Сивую Маску или в Воркуту? На любую должность.
— Вы так решили?
— Так будет лучше. Мы бы уехали, но нам это сложнеё… К тому же здесь дела оборачиваются пре-скверно. Может так случиться, что мы окажемся не в состоянии вам помочь.
— Запугиваете?
— Я говорю правду. Я беседовала с вашей матерью…
Как только были произнесены эти слова, так кровь хлынула к моему лицу и я едва не потерял сознание.
— Вы мерзкая женщина! — вырвалось у меня. Шафрановна молчала.
— Вон! Убирайтесь вон, — проговорил я шепотом. — Я никуда не уеду, и делайте с вашим мужем, что хотите.
— Простите меня. Хотите, я стану перед вами на колени? — Шафранова смотрела на меня, и в её глазах заблестели слезы.
И как только слезы одна за другой покатились по её щекам, так и мой гнев точно остыл, и мне до боли стало жалко и мать, и дочь её, и даже в одну секунду я готов был куда угодно уехать, лишь бы им, Шафрановым, было хорошо и покойно.
— Я все сделаю, как вы скажете, — сказал я. — Простите меня, Ада Борисовна. Я со своей стороны никаких поводов не давал для чувств вашей дочери…
— Я это знаю. Вы святой человек! Ада Борисовна зарыдала, и плечи её задергались над партой.
— Все будет хорошо. Все будет хорошо, — бормотал я.
Ада Борисовна через две минуты уже глядела на меня смеющимися глазами:
— И вам будет хорошо. Вам здесь ни в коем разе нельзя оставаться, поверьте мне…
14
— И вы ей поверили? Она вас разжалобила? Помните, я вам говорила, что самый близкий человек может стать врагом на всю жизнь? Так вот, моя мама стала моим врагом. И, наверное, теперь уже никогда я не смогу ей простить. — Света была возбуждена. Времени было мало. И она торопилась. — Мама хитрая, она может к кому угодно приспособиться. Я раньше думала, что она добрая и щедрая. Она подлая, моя мамочка. Она ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего. Вы думаете, она мне добра желает? Она не знает, что такое добро. Я сыта по горло её представлениями о жизни. Отец при всей своей прямолинейности и жестокости куда справедливеё и человечнеё.
— Ты не имеёшь права так говорить о родителях, — сказал я строго. — Твоя мать прекрасная женщина. Она любит тебя. Ты должна любить маму.
— Опять обязанности. Я всегда буду любить своих родителей. Но надо хоть один раз, как вы говорили, соотнести все с высшими ценностями.
— Суд над родителями?
— Я никого не собираюсь осуждать. Я хочу понять жизнь моего отца, моей матери. Для чего, собственно, мы изучаем всех этих Аввакумов, Морозовых, мадонн, Пушкиных, Достоевских? Разве не для того, чтобы понять самих себя?
— Это очень опасные параллели. Нельзя напрямую соединять исторические судьбы с реальными событиями сегодняшнего дня.
— Я и не соединяю. Меня интересуют поступки моего отца и моей мамы. Я люблю папу, но он был поставлен в такие условия, когда надо было, по-моему, поступать против совести. Он добивал и мучил — вот что я поняла.
И Света заплакала. Я сидел растерянный, не зная, что делать.
— Папа — человек долга, вот как я объясняю его жизнь. Он верил, что так надо поступать. Он всегда выполнял долг.
— Что же тебя мучит? — говорю я.
— Мучит? Нет, уже не мучит! Тут другое. Иннокентий сам ведь тоже никого не сжигал. Его подводили к тому, чтобы он давал согласие на казнь. А есть еще другая категория людей — это та, с чьего ведома творится зло.
— Ты о ком?
— О моей маме. Я ведь долго молчала, когда заговаривали о той женщине в розовой шали, которая покончила с собой.
— Морозова?
— Да, Морозова. Она двоюродная сестра моей мамы.
— Уму непостижимо.
— И тем не менеё это так. Утром пятнадцатого февраля Лариса была у нас в доме, Я спала, а проснулась от крика: «Моей ноги у тебя больше не будет». «Кто это был?» — спросила я у мамы. «Не твое дело!» — ответила она. Я стала настаивать. И мама мне все рассказала.
