Меир Шалев - Русский роман
Воодушевленный сапогами, Левин начал вмешиваться в дела нашего хозяйства и стал небрежен в делах своей лавки, принялся покрикивать на Рахель, бродил в новой обуви по полям и разглядывал свои отражения в лужах. Он называл себя «Душка Левин», просил жену ходить в синем платочке и пугался при виде кузнечиков и цикад.
Однажды ночью, не в силах больше сдержаться, я подкрался под окно его дома и увидел, как он вынимает из кармана черную записную книжку и раздраженно машет ею перед носом Рахели.
— Все грехи «Трудовой бригады», — шипел он.
Все они здесь!
— Когда ты наконец успокоишься, — устало сказала Рахель. — Циркин и Миркин уже умерли, бедняжка Либерзон совсем ослеп и живет в доме престарелых. Кого ты хочешь разоблачать?
— Это все потому, что она много смеялась, — сказал Левин. — По вечерам она разговаривала с ними и все время смеялась. Они пели хасидские песни и нарочно коверкали слова, чтобы рассмешить ее и больнее задеть меня.
Смех Фейги, размазанные следы украденного шоколада, пренебрежительные взгляды Зайцера — все это изрезало кожу Левина жестокими рубцами, словно жадные жвалы саранчи. Он помнил, как Либерзон целую ночь приставал к нему с вопросом, должна ли «Трудовая бригада имени Фейги» принять участие в классовой борьбе китайских пролетариев. «Труженики желтого Востока, евреи спешат к вам на помощь!» — выкрикнул Либерзон в темноту. Фейга прыснула со смеху и прижалась к нему всем телом. Всю ту ночь Левин не спал, тоскливо удивляясь, что его сестра не отличает идеал от действительности.
Миркин прилюдно курил в субботу в Петах-Тикве и этим вызвал ссору с религиозными. Циркин в Яффо рассказывал двум хасидам неприличные анекдоты про их гонителей-митнагдим[135]. Либерзона застукали в ришонском винограднике, когда он сунул обе руки под кофточку дочери директора школы. Все трое одевались и раздевались в присутствии его сестры.
Он завел себе маленькую черную записную книжку и начал тайком записывать туда все провинности «Трудовой бригады», которая похитила у него маленькую сестричку. Однажды вечером он вытащил эту книжку и зачитал им свой список.
«Ты забыл записать, что Миркин украл в Яффо апельсины», — сказал Либерзон.
«Я ничего не забыл, — сказал он сейчас Рахели. — Они насмехались надо мной и убили мою сестру, но только Миркин получил по заслугам. Он один».
Теперь, на старости лет, он вдруг заинтересовался явлением самоубийства в начале Второй алии и подолгу расспрашивал о нем Мешулама. На кладбищах старых мошавов и кибуцев было похоронено множество покончивших с собой пионеров, и ореол вины и раскаяния все еще окружал их могилы. Большинство из них уже были перезахоронены на моем кладбище, и Левин часто бродил меж их надгробьями, перечитывая страшные надписи. «Покончил жизнь самоубийством», «Не выдержал страданий», «Испил из отравленной чаши», «Положил конец своей жизни», — мечтательно бормотал он себе под нос.
Время от времени он вдруг с воплем выбегал из дома, стиснув в руке зеленую банку с ядовитой жидкостью против насекомых. Рахель бежала следом за ним. Она была намного моложе, но безумие наделяло серые ноги Левина силой и скоростью, и пока Рахель догоняла его, он уже успевал выпить весь яд до последней капли и падал на землю в ожидании смерти. Однако долгие годы, проведенные в лавке, в тесном соседстве с аммиаком, паратиономом, ДЦТ и мецидом, наградили Левина иммунитетом против ядовитых химикалий. Часа через два ему надоедало лежать на солнце, он поднимался и в отчаянии возвращался домой. Рахель молча шла рядом.
Даже после дедушкиной смерти он продолжал приходить к нам во двор и выискивать себе какое-нибудь занятие. Дядя Авраам, который помнил, как добрые руки Левина кормили, купали и одевали его, когда он был ребенком, никогда его не упрекал. Он позволял ему собирать во дворе куски старой проволоки, которые оставались при упаковке соломы, — в хозяйстве они были бесполезны, но могли попасть в кормушку, а оттуда в желудок коров. Левин даже оборудовал себе на сеновале небольшой рабочий уголок и сидел там часами, рисуя разноцветные кривые удоя молока и выпрямляя согнутые гвозди для повторного использования. Оттуда то и дело слышались удары молотка и гневные восклицания, на которые наши индейки немедленно откликались восторженным хором. «Сдается мне, что твой дядя выправляет там не столько наши гвозди, сколько свои пальцы», — сказал однажды Ури своему отцу во время обеда. Иоси жаловался, что Левин поднимает целые тучи пыли, когда вытряхивает и складывает пустые мешки из-под комбикорма, и этим вызывает у кур ларингит. Он даже вышел как-то во двор и грубо выговорил Левину, а Ривка добавила с веранды еще несколько ругательств в его адрес.
Униженный и возмущенный, Левин возвращался домой и обдумывал планы мести. Все былые насмешки «Трудовой бригады» снова всплывали в его памяти. И однажды он удивил Авраама, нарушив его послеобеденный отдых.
— Ко мне вы относитесь, как к скотине, зато Зайцера содержите на всем готовом!
— Но Зайцер работал с отцом с первых дней алии, — сказал Авраам. — Мы не выбросим его только потому, что он состарился и не может работать.
— Зайцер — это лишний рот в семье, — непримиримо заявил Левин. — Он дармоед.
— Зайцер — самый лучший мул в деревне, — ответил Авраам. — Мы с отцом никогда не относились к нему, как к простой рабочей скотине. Он горбатил на нас всю свою жизнь и немало попотел на своем веку. Больше, чем некоторые из двуногих пионеров.
— Может, он и был самым лучшим мулом в деревне, — возразил Левин, подчеркивая слово «был», потому что упоминание о поте показалось ему личным оскорблением. — Но я никогда не слышал, чтобы какая-нибудь лошадь, корова или мул получали пенсию. Его нужно продать арабам на колбасу или на фабрику клея в Заливе[136]. Никто не держит в инвентаре дряхлого мула, который даже повозку тащить уже не в силах.
— Не заставляй меня выбирать между вами, — сказал Авраам. — Зайцер — это не инвентарь и никогда им не был.
Большинство мулов в деревне были англичане или югославы. Только двое были из немцев, оставшихся здесь после Первой мировой войны. Зайцер, как мне рассказывали, был единственным мулом, который взошел в Страну из России, вместе с группой молодых пионеров, вышедшей из города Могилева. Они купили его в день отъезда в Одессу. Один из них увидел Зайцера, выставленного на продажу на ярмарке, и сказал товарищам громко и насмешливо:
— Я его знаю! Это потомок того мула, который принадлежал Баал Шем Тову[137].
— Безбожник! — воскликнул хасид, который держал Зайцера за уздечку. — С каких это пор у мула бывают потомки?!
— Уж не сомневаешься ли ты в могуществе праведника? — спросил парень под смех друзей. — Если святой захочет, даже у мула будут дети.
Могилевские хасиды едва не набросились на них, но звон монет успокоил страсти. Пионеры купили мула, и благодарный Зайцер дотащил все их пожитки до самого одесского порта. Когда они поднялись на палубу «Корнилова» и увидели его печальные глаза, они добавили еще немного денег, «подняли его на палубу парохода в огромной сетке, прицепленной к крану» и привезли с собой в Страну.
«Они не пожалели об этом. Зайцер работал с ними на всех тяжелых работах».
Мешулам Циркин первым открыл, что Зайцер работал вместе с Бен-Гурионом в Седжере. Он прочел мне одно из писем Бен-Гуриона, документ, который ему удалось раздобыть путем обмена с архивом Рабочего движения:
«Седжера, 2 апреля 1908.
Я встаю еще до утра, в половине пятого, отправляюсь в хлев и кормлю своих животных. Просеиваю сечку в кормушку для быков, посыпаю на нее немного вики и перемешиваю, потом завариваю себе чай, ем, а когда встает солнце, веду свое стадо — две пары быков, двух коров, двух телят и осла — на водопой к корыту, что во дворе администрации».
Это был один из тех редчайших случаев, когда я видел, что Мешулам смеется.
«Осел! — хохотал он, хлопая себя по животу и по ляжкам. — Осел! Этот осел в Седжере был Зайцер, но разве можно требовать от социалиста из Поалей-Цион[138], чтобы он умел отличить мула от осла?!»
Зайцер провел с могилевской коммуной несколько лет. То тут, то там он встречал дедушку и его друзей и даже проработал с ними несколько сезонов. Но когда могилевская коммуна решила осесть на землю, у Зайцера появились идеологические сомнения. «Его склонность к уединению и личной инициативе не находила себе места в жестких коллективных рамках», — определил дедушка главную проблему Зайцера. К тому же он ненавидел всякого рода дискуссии и собрания, и такие вопросы, как «статус беременной коммунарки», «новости рабочего движения в Латвии» или «улучшенное питание для хлебопашцев», его нисколько не волновали. Исповеди коммунаров перед общими собраниями вызывали у него отвращение.
