Маргарет Мадзантини - Сияние
Через неделю я уже спокойно сидел в пивной. В честь моего дня рождения Джина вручила мне скромный символический подарок: «Сон смешного человека» Достоевского. С обложки на читателя смотрел бородатый писатель с ввалившимися щеками и запавшими глазами, в старом пальто. Оно висело на нем как на вешалке. Дарственная надпись синими чернилами гласила:
«Не стыдись своего путешествия».
Я рассмеялся.
Играла музыка, кто-то танцевал, кто-то стучал кружкой по столу. Жизнь продолжалась, напирала со всех сторон. Жизнь за несколько центов, на которые можно было купить две кружки пива. Джина упомянула о будущем. Но планов на будущее у меня не было.
– Будущее есть у каждого, Гвидо.
– А как же те, кто уходит сам?
– Они тоже думают о будущем.
– Что же у них за будущее?
– Они могут думать о тех, кто будет оплакивать их уход.
– Это смешно.
– Любая жизнь – это послание в бутылке.
Мы еще не успели допить первую кружку, но бар скоро закрывался, так что мы сразу заказали вторую. Официантка наполнила кружки пенистым «Гиннессом», положила на стол картонные подставки. С кружек стекала пена.
– Что скажешь остальным?
– Правду.
Я вернулся в университет. Все были вежливы и любезны. Ректор пригласил меня в свой кабинет. Его дверь находилась напротив стены, на которой красовались пожелтевшие фотографии заслуженных, давно покойных профессоров. Марк поднял руку ко рту и откашлялся. Он сказал всего несколько слов, не слишком приятных из уст охочего до женщин самца, но мне полегчало. Я впервые открыто заявил, что я гей, я не притворялся, был собой. И при этом не выглядел ни жалким, ни смешным. Впервые я произнес это вслух. Если бы друг признался мне, что он гей, я отреагировал бы так же. У меня было ощущение, что я уже мертв и наблюдаю за живыми, собравшимися на моих похоронах.
– Какой ужас! Настоящий скандал!
Я кивнул и хотел было подняться и уйти, мысленно прощаясь с местом на кафедре и бывшим начальником. Как вдруг до меня дошло, что Марк говорит не обо мне. Его «ужас» относился к тому, что полицейские пустили дело на самотек, а «скандал» заключался в том, что виновных не нашли, что не было ни суда, ни следствия. Англичанину это казалось невероятным. Я вспомнил, что Марк – сын мирового судьи, сам окончил юридический факультет. В связи с последними событиями он чувствовал себя неловко, но не хотел меня оскорбить.
– Никогда бы не подумал, что ты гей, Гвидо.
– Да я и сам никогда бы не подумал.
Я старался выглядеть серьезно, но не выдержал и прыснул со смеху. В нашем колледже было много подозрительных личностей: студентки, бродящие по карнизам, любители заняться сексом на теннисном поле, но что касается меня…
– Хочешь сказать, что эти цветики тебе не по вкусу? И я должен в это поверить?
– Я не то хотел сказать.
Мы посмеялись, и я заметил, как глаза Марка на мгновение вспыхнули странным огнем и сразу погасли.
– Руку бы отдал на отсечение, что ты уложил бы их всех.
– Это я-то?
– У тебя такой вид в этих очках! Ты – настоящий жеребец!
Я отогнул штанину и показал ему искалеченную ногу. Марк потрогал железный штырь и шурупы, проступавшие под кожей.
– А что с твоим партнером?
При слове «партнер» я улыбнулся. Оно показалось мне таким далеким, не имеющим ничего общего с Италией и с Костантино. Я почувствовал, что снова дрожу, что вот-вот расплачусь.
– Все кончено.
Марк нажал кнопку и попросил Синди, шестидесятилетнюю секретаршу, которая периодически, в память о былых подвигах, заявляла об очередной помолвке, принести нам чая. Когда ее голос затих, он снова нажал кнопку:
– И еще захватите что-нибудь от простуды.
Мы поставили чашки в сторону и налили виски «Олд Палтни», от него во рту оставался приятный привкус торфа, карамели и трюфеля. Марку хотелось пооткровенничать. Мне часто приходилось замечать в чужих глазах желание, чтобы их пожалели. Многие хотели поговорить о себе, точно это был последний шанс, – как последний поезд, в который запрыгиваешь на ходу. Сын Марка был наркоманом, жена не работала. Марк затянул историю своих амурных приключений. Потом он заговорил о том, как страшно по ночам в неотложке.
Новость обо мне разлетелась по заведению. Она легко проникала из класса в класс, точно топот студенческих ног в университетском парке, проскальзывала в малейшую щель, точно смазанная мылом. Крылья сочувствия вздымались с разных сторон, но кое-где раздавался и шепоток осуждения… Не все такие лояльные, как Марк, были и старые вороны академической науки, которые осуждали моих союзников. Фрида и Натан стали меня сторониться, Тед перестал общаться и старался не оставаться со мной наедине. Студенты крепко жали мне руки – они восхищались моей смелостью, обожали мои шрамы. Как я ни старался их отговорить, многие выбрали меня научным руководителем. Мои покалеченные ноги, безумная улыбка, таинственные исчезновения делали меня привлекательным для подростков. На моих лекциях не было свободного места, я никогда еще не был так популярен. Едва я появлялся в аудитории, вокруг становилось тихо, точно я – генерал и стою перед войсками, а когда я заканчивал говорить, в аудитории раздавались бурные аплодисменты. И хотя я был мрачен и пал духом, я оказывал небывалое влияние на молодежь и щедро рассыпал искры своего нестандартного интеллекта. Мои слова сверкали, точно крупинки золотого песка, застрявшие в решете наскоро сколоченного культа, а мой ум становился крепче и острее. Студенты копировали мои манеры, стиль одежды. Дурацкий индийский шарф, который я откопал в шкафу у Джины, тоже стал примером для подражания. Оставалось только купить несколько париков и менять их, как Элтон Джон. Я листал слайд за слайдом, застревая на «Распятии» Мазаччо. Единственное, чему я мог научить, – это смерти. Наконец-то читал лекции о настоящем искусстве. Иногда это было сильнее меня: я вдруг замирал и давился потерянными словами, они мгновенно рассыпались и исчезали, словно передо мной распахнулся огромный люк в бездну. Каждую ночь я сочинял заявление об уходе. Посреди лекции я мог закричать:
– Какого черта вам от меня надо?
Один за другим студенты поднимали руки и вежливо отвечали. Только одна Лизетта сказала то, что думала:
– Было бы неплохо, если бы вы посматривали и на женщин.
Студентки преследовали меня – навязчиво, неотступно, словно я был маленькой птичкой, на которую готовится наброситься стая ворон. Коллеги-донжуаны не выдерживали конкуренции. Марк стал посматривать на меня с подозрением. Для него я был вроде старого бойца: все слышали о его подвигах, но никто не видел его медали. Он боялся, что я его разыграл, и дружелюбно окрестил меня «скверным итальянским паяцем».
В моей группе было как минимум двое геев, которые тоже относились ко мне с подозрением. Они смотрели на меня как строгие судьи, прикидывая, принять ли меня в команду. На остановке у газетного киоска я часто встречал Даста, который приезжал на автобусе из соседней деревни. Он подкарауливал меня, выскакивал из-за скандальных заголовков «Sun» или «Daily Mirror», следовал за мной по пятам. Мы разговаривали обо всем не таясь. Он хотел стать скульптором, его сексуальная ориентация еще больше подстегивала в нем желание творить. Но его воодушевление мужским телом отстояло от моего на многие сотни световых лет.
Как оказалось, вокруг меня было столько геев! Раньше я и представить такого не мог. И все хотели пообщаться со мной. Словно весь мир встал на колени, повернув ко мне голый зад, зардевшись от грязного, порочного желания. Только теперь я стал понимать, как много скрытых извращенцев и гомиков среди моих друзей и знакомых. И все они хотели выйти из тени и оказаться на сцене рядом со мной.
Я пытался разобраться в себе, обрести чувство собственного достоинства. Кто еще выглядит столь же патетично, как мужчина, пытающийся вернуть себе столь драматично утерянное спокойствие и чувство благодати. Любая птичка могла смутить меня взглядом и заставить отступить.
Мое недавнее путешествие давало о себе знать. Я очнулся, но стал другим. Некоторые двери остались открытыми – так часто бывает. Мой мозг размягчился, все вокруг легонько кружилось, особенно по утрам. Казалось, вещи танцуют по кругу. Я залезал под душ и смотрел, как кусочки мозаики слетают со стен и исчезают в сливе.
Наконец я решился на встречу. Однажды я сорвался и внезапно почувствовал, что мне еще есть чем гордиться, есть что показать. Я дважды переодевался. Надел было рубашку, но, пока завязывал шнурки и брился, сильно вспотел – пришлось доставать другую. Я уже подошел к двери, но вдруг решил вернуться. Потянул пакет из химчистки, достал чистую рубашку светло-голубого цвета. Оставалась надежда, что она протянет дольше и не превратится в мокрую тряпку, пока я буду ехать в метро и идти по улице.
Крохотный ресторанчик, внутренний двор, выложенный серым кирпичом, довольно тесный, но милый. Маленькие столики, раскладные стулья в стиле бистро. Она уже сидела за столом, лицом к стене, покрытой белой глазурью. Перед ней лежала открытая книга, на столе стоял бокал с оранжевым напитком. Казалось, она совсем не волнуется, она была даже слишком спокойна. Словно отрепетировала эту позу заранее. Я тоже захватил книжку на случай, если придется ждать. Приди я первым, я бы точно так же уставился в стену. Я подошел к столу:
