Маэстро - Волкодав Юлия
* * *
Мария Алексеевна еще раз окинула взглядом свое отражение в зеркале, прежде чем выйти из дома. Большое зеркало висело у них точно напротив входной двери в ставшем слишком просторном с исчезновением рояля холле. Как ее критиковали, когда она решила избавиться от инструмента. Боже, да ее критиковали абсолютно за все! Появилась на похоронах с ярко накрашенными губами! И кого волнует, что она сделала татуаж за два года до того печального дня и губы теперь оставались яркими всегда, в любое время и при любом ее настроении? Слишком рано сняла траур! Она проходила в черном три месяца, а потом для какой-то телевизионной съемки – а снимали, разумеется, репортаж о Марике, – накинула на черную кофту зеленый жакет. По просьбе съемочной группы, потому что человек, одетый в черное, на экране смотрится как одно бесформенное пятно. Но зрители не знали деталей да и не хотели их знать. Слишком рано сделала пластику! Пресса тут же окрестила ее «веселой вдовой», удивительно помолодевшей и похорошевшей после ухода мужа. Но она же артистка! Привычка следить за внешностью за годы въедается настолько, что ты никак не связываешь ее со своим эмоциональным состоянием. Мария Алексеевна просто не могла позволить себе превращаться в шарпея, а если начинаешь делать пластику, то повторять ее нужно регулярно, вне зависимости от жизненных обстоятельств.
И вот рояль – последняя капля. Поклонницы Марата готовы были разорвать ее в многочисленных сообщениях на форуме, куда она имела неосторожность заглянуть. «Предала память артиста», «Избавляется от „хлама“, расчищает место для новой жизни», «Гардеробную себе сделает, а то шубы уже некуда вешать». Да нет же, нет! Она знала, как любил Марик свой «Стенвей». Как распевался возле него каждый день даже после ухода со сцены. Как садился и играл, если настроение становилось совсем паршивым. И как расстраивался, когда из-за болезни уже не мог подходить к инструменту. Говорил, что без пианиста инструмент тоже болеет, что ему нельзя простаивать. Вот почему, когда Марика не стало, она отдала рояль в музыкальную школу. И теперь каждый раз натыкалась взглядом на пустое место в холле и вспоминала те злые сообщения на форуме.
Из зеркала смотрела грустная женщина с безупречной осанкой в черной собольей шубе. Да, она любила мех, он спасал от московской невозможно длинной зимы. Но шуба у нее была всего одна, и ей не требовалась отдельная гардеробная. Подарил шубу, конечно же, Марат. Она вернулась домой с каких-то гастролей совершенно простуженная – задержали обратный рейс, артисты полдня проторчали в неотапливаемом по перестроечному времени, продуваемому всеми ветрами аэропорту. Маша слегла с бронхитом, а на следующий день в дверях спальни появился Марат с шубой. Ей тогда показалось, это всего лишь галлюцинация от высокой температуры. Они едва сводили концы с концами, Марат отказывался от выступлений, а у нее только начинался новый виток карьеры и денег едва хватало на самое необходимое.
Надо ли говорить, как берегла она эту шубу? Особенно теперь…
Мария Алексеевна вышла из квартиры. Закрыла дверь, спустилась по лестнице, стуча каблуками. Да, каблуками, до сих пор. Только они позволяли держать спину и чувствовать себя королевой. Каблуки, макияж, обязательно юбка. Никаких брючных костюмов. Поднятый подбородок и полный достоинства взгляд. И вот уже по заснеженному московскому двору идет не старуха, а красивая женщина, уважаемый педагог, которого студенты ждут на занятиях.
Вести курс вокального мастерства в одной из внезапно наводнивших Москву академий она согласилась тоже после ухода Марика. Чтобы не сойти с ума от тоски и одиночества. Чтобы было ради чего по утрам вставать с постели.
Проходя через сквер, краем глаза заметила двух женщин на скамейке. Дежурный патруль его поклонниц. Его, не ее. У нее тоже есть почитательницы до сих пор, но они не станут нести почетный караул под окнами. У них своя судьба, дети, внуки. А Мария Агдавлетова в их жизни есть только как голос с пластинки или кассеты. Поклонницы Марика совершенно другие. Когда-то они носили своего кумира на руках в прямом и переносном смысле. Обцеловывали его машину, висели на заборах и водосточных трубах, пытаясь заглянуть в окна. Дарили охапки цветов и умирали от счастья, если он соглашался на совместное фото. Некоторые и сейчас приходят сюда. Очень удачно расположился сквер прямо напротив дома. Можно сидеть на лавочках и ждать… Чего? Кого? Ее, наверное. Когда пройдет мимо, обдав их запахом «Шанель номер пять» – она очень консервативна и не меняет духи уже лет двадцать. К «Шанели» тоже приучил Марик, привозя изящные флакончики со всех гастролей, скупая их в ларьках при «Интуристах». Каждый выход Марии из дома дает этим бедным женщинам новые поводы для разговоров. Все что осталось у них теперь.
Мария Алексеевна миновала сквер, стараясь ни на кого не смотреть, и вышла на оживленную московскую улицу. Жить в центре Москвы – мечта многих. Но иногда получается глупо: до здания академии ей проще дойти пешком, чем томиться в пробках на такси или спускаться в душное и тесное метро. Пятнадцать минут неспешной ходьбы по центральной улице любимого города, уже нарядившегося и готового встречать очередной год. Убранство с каждой зимой все шикарнее: гигантские новогодние шары на фасадах зданий, светящиеся гирлянды между домами в Камергерском, рождественские ненаши олени и Санта-Клаусы вперемешку с родным Дедом Морозом. В новой Москве всем находится место. Новая Москва стала по-детски нарядной. Марату бы она понравилась. Он любил Новый год, всю эту мишуру, игрушки, украшения. Всегда сам наряжал елку и ждал полуночи, будто надеялся, что с боем курантов произойдет какое-то чудо. Но чудо никогда не происходило.
Взгляд невольно наткнулся на афишу. Стройный, подтянутый, – то ли корсетом, умело спрятанным под костюмом, то ли не дрогнувшей рукой художника – Рудик улыбался во все тридцать два фарфоровых или какие он там вставил, зуба. «Творческий вечер Рудольфа Семипалова» – радостно возвещала афиша. Сволочь! Мария Алексеевна с трудом подавила желание сорвать чертову афишу. Со стороны, наверное, смотрелось бы забавно. Прошла мимо, мысленно пожелав поганцу пустого зала. Взял моду собирать творческие вечера. Совсем не на что жить стало? Неужели ему не платят персональную пенсию? Самый заслуженный артист Республики, буквально национальная гордость. Сколько он крови Марика выпил, лучший друг?
Она до сих пор помнила то лето в Республике. Лето после скандала с тройными ставками и отлучения Марика от сцены. Самое прекрасное лето, которое они провели вдвоем. Если бы еще не плохое настроение Марата и постоянно маячивший на горизонте Рудик. Но не любила она его не за это, конечно. Было за что.
* * *
– Ну и чего ты куксишься? Вот нашел проблему! Ты радуйся, что тебя просто отстранили! В Киеве люди реальные сроки получили, между прочим!
Ренат Ахмедович добродушно улыбался в усы и жевал пахлаву. Поднос с сочащимися медом и щедро посыпанными орехами сладостями стоял прямо перед Мариком, пузатый чайник уютно пыхтел на плитке. Кажется, в Республике до сих пор считали, что любую проблему можно решить хорошим чаепитием.
Руководитель «Уруза» за те годы, что они не виделись, поседел, но остался все таким же неунывающим весельчаком. Его даже новая должность не изменила. Теперь Ренат Ахмедович руководил республиканской филармонией, а это, считай, всего на ступень ниже, чем всемогущий Госконцерт. В его кабинете, сейчас больше напоминающем чайхану из детства, нежели рабочее место ответственного товарища, и сидел расстроенный Марик.
– Что я буду делать, дядя Ренат? Без музыки, без зрителей? Без работы, в конце концов! У меня семья, невеста! Мы свадьбу собирались играть.
– И замечательно! И играйте! Тут и играйте. Выделю тебе самый лучший зал под банкет, полгорода легко соберешь! И работа для тебя найдется. Хочешь «Урузом» руководить?
