Джозеф Кутзее - Осень в Петербурге
Жизнь без чести, предательство без предела, исповедь без конца.
Анна прерывает ход его мыслей.
— Вы по-прежнему думаете съехать от нас?
— Да, конечно.
— Я потому спрашиваю, что ко мне уже обращались насчет комнаты. Куда вы направитесь?
— Первым делом к Майкову.
— Вы, помнится, говорили, что не можете больше просить его об услугах.
— Он одолжит мне денег, я в этом не сомневаюсь. Скажу, что деньги нужны мне для возвращения в Дрезден. А после подыщу себе какое-нибудь иное пристанище.
— Но почему вам и вправду не возвратиться в Дрезден? Разве это не разрешит все ваши затруднения?
— Паспорт мой все еще в полиции. Но, кроме того, у меня есть и иные причины.
— Я к тому говорю, что вы ведь сделали все, что могли, зачем же попусту тратить время в России?
Выходит, Анна не услышала сказанного им? Или она просто дразнит его? Он встает, собирает бумаги, затем поворачивается, чтобы взглянуть ей в лицо.
— Анна, голубчик, я вовсе не трачу здесь время попусту. У меня есть все основания для того, чтобы оставаться здесь. Думаю, оснований более веских даже и нет ни у кого другого на свете. И конечно же, сердцем вы тоже понимаете это, я уверен.
Анна качает головой.
— Не знаю, — негромко произносит она, однако тон ее — тон человека, готового услышать возражения и уступить.
— Было время, когда я верил, что вы соедините меня с Павлом. Я видел нас с вами в челне, вы сидели на носу, указывая нам путь сквозь туман. Картина была живая, как сама жизнь. Я во всем полагался на вас.
Она опять качает головой.
— Возможно, я ошибался в деталях, но чувство мое было верное. С первой минуты я ощутил в вас эту способность.
Если она желает остановить его, ей следует сделать это сейчас. Но Анна молчит. Она впивает его слова, как иссохшее растение воду. И почему же нет?
— Мы сами себе помешали, опрометчиво устремившись к… к тому, к чему устремились, — продолжает он.
— Тут есть и моя вина, — говорит она, — но мне не хочется сейчас вдаваться в это.
— Как и мне. Позвольте сказать только, что в последние несколько недель я стал понимать, сколь многое значит для нас с вами верность, для нас обоих. Мы волей-неволей открыли для себя истинное значение этого слова. Я ведь прав, не так ли?
Он вглядывается в нее, но Анна ждет от него чего-то большего, ей нужно наверное знать, что он и вправду понимает значение слова «верность».
— Для вас это верность дочери, для меня — сыну. Мы не можем любить друг друга, пока не получим их благословения. Я прав?
Он знает, что Анна согласна с ним, и все же она не произносит ни слова. И он продолжает, пытаясь сломить ее слабое сопротивление:
— Я хотел бы прижить с вами ребенка.
Анна краснеет.
— Что за глупости! У вас уже есть жена и ребенок!
— Это другая семья. Вы — члены семьи Павла, вы и Матрена. И я тоже из этой семьи.
— Я вас не понимаю.
— В сердце своем — понимаете.
— И в сердце тоже! Что вы предлагаете? Чтобы я выносила ребенка, отец которого будет жить за границей и почтой высылать мне содержание? Нелепость!
— Но отчего? Вы же заботились о Павле.
— Павел был мне жильцом, а не сыном!
— Я вовсе не жду, что вы примете решение сразу.
— Ну так я приму его сразу! Нет! Вот вам мое решение!
— Но что, если вы уже беременны?
Она вспыхивает.
— Это вас не касается!
— И что, если я не вернусь в Дрезден? Если останусь здесь и буду в Дрезден высылать содержание?
— Здесь? В комнате для постояльцев? Я полагала, причина, по которой вы не можете жить в Петербурге, состоит в том, что кредиторы упрячут вас в тюрьму.
— С долгами я как-нибудь справлюсь. Мне нужен успех, один-единственный, больше ничего не потребуется.
Внезапно Анну пробирает смех. Она, может быть, сердита на него, но не оскорблена. Ей он может сказать все что угодно. Как это не похоже на Аню! Аня расплакалась бы, хлопнула дверью, и пришлось бы потратить не меньше недели, мольбами и просьбами возвращая ее расположение.
— Федор Михайлович, — говорит Анна Сергеевна, — завтра поутру вы проснетесь и не вспомните из нашего разговора ни слова. Вам просто взбрела в голову случайная мысль. Всерьез вы ни минуты об этом не думали.
— Вы правы. Именно так. Потому-то я этой мысли и верю.
Она не падает в его объятия, но и не отталкивает его.
— Двоеженство! — негромко и презрительно произносит она, и ее вновь одолевает смех. Затем она спрашивает, уже серьезно: — Хотите, я приду к вам ночью?
— Ничего на свете не хочу сильнее.
— Ну, поглядим.
Она возвращается в полночь.
— Я не могу остаться, — говорит она и тут же закрывает за собою дверь.
Они любят друг друга, как приговоренные к смерти, забыв обо всем, кроме своих ощущений, устремляясь к единой цели. Минутами он не способен сказать, кто из них кто — кто мужчина, кто женщина, — в эти мгновения они походят на чету скелетов, соединений костей и связок, втиснутых одно в другое, рот в рот, глаза в глаза, сцепление ребер, сплетение берцовых костей.
Погодя она лежит в узкой кровати, прижимаясь к нему, положив голову ему на грудь, привольно закинув длинную ногу поверх его ноги. У него чуть кружится голова.
— Так это и есть зачатие спасителя? — мурлычет она. И, видя, что он не понял, поясняет: — Истинная река семени. Ты ничего не захотел оставить случаю. Вся постель промокла.
Святотатственные слова ее лишь обостряют интерес, который он к ней испытывает. Всякий раз он находит в ней нечто новое, поразительное. Немыслимо, что, уехав из Петербурга, он не вернется назад. Немыслимо, что они не увидятся больше.
— Почему ты заговорила вдруг о спасителе?
— Разве не в этом его задача — спасти тебя, спасти нас обоих?
— Но почему ты уверена, что будет он?
— О, женщина такие вещи знает.
— А что скажет Матреша?
— Матреша? О братике? Матреше больше ничего и не нужно. Будет нянчиться с ним сколько душа пожелает.
По видимости вопрос был задан о Матреше, но это лишь внешняя оболочка другого вопроса, которого он не задал, потому что и без того знает ответ. Павел вовсе не обрадовался бы брату. Павел взял бы братика за ногу и размозжил его голову о стену. Павел счел бы его не спасителем, но самозванцем, узурпатором, дьяволенком, укрывшимся под пухленькой младенческой плотью. И кто мог бы поклясться, что он не прав?
— Так женщина непременно знает?
— Ты спрашиваешь, знаю ли я, что забеременела? Не беспокойся, этого не случилось, — и затем: — Если я задержусь еще ненадолго, я засну.
Анна отбрасывает одеяло, перебирается через него. Отыскав при лунном свете одежду, она одевается.
Он ощущает мимолетную боль. Его волнуют полузабытые, давние чувства; юноша, таящийся в нем, еще не умерший, вскрикивает, стараясь, чтобы его услышали, труп, скрытый в нем, все еще не похоронен. Ему остается лишь шаг до любви, до пропасти, от падения в которую никакая сдержанность, никакое благоразумие его не спасут. Снова падучая или же близкое подобие ее.
