Лариса Райт - Мелодия встреч и разлук
Сирота не протестует. Да и протестовать, собственно, незачем. Мать умерла, отец, как обычно, занят своими статьями и восхищением старшей дочерью. Старшая дочь собирает полные залы: музицирует, раздает автографы, несет искусство в массы и не располагает свободным временем.
— В воскресенье в зале Чайковского «Маленькая ночная серенада». Я — первая скрипка. Придешь?
— У меня репетиция. — Теперь Алина так отвечает всегда. Достойный повод отказаться. Не придерешься. Нет, она с поклонением относится и к скрипке, и к Моцарту. И бурные овации зрителей уже не вызывают у нее ни зависти, ни злобы. Она и сама неоднократно выходила на поклон со своими актерами. Конечно, районные конкурсы самодеятельности — не гала-представления в Большом театре, но кто знает, что ждет Алину там, за поворотом? Нет, на Машиных выступлениях она больше не появляется только из-за того, что на них всегда присутствует Фельдман. И не просто присутствует, а смотрит с обожанием, приносит охапки цветов и громко с гордостью шепчет окружающим: «Это моя дочь». Алине же достаются дежурные: «А, и ты здесь? Привет». Бывало, этим и ограничится. Иногда, правда, вспомнит что-то, смутится, спросит о чем-то, но ответа слушать не станет, постарается свернуть разговор: «Все, тише-тише. Оркестр уже выходит. Ты за книжками-то заходи, не стесняйся. У Маши, если что, есть ключи». Предложить такую же связку Алине ему в голову не приходит, да и Алина просить не собирается. Зачем ей ключи от чужой квартиры, если у нее есть своя?
Их коммуналку наконец расселили. Дом решили облагородить капитальным ремонтом и выгодно продать новым владельцам. В стране перестройка. Да здравствует рынок! Население разделилось на продавцов и покупателей. Не за горами и приватизация, но пока государство еще заботится о всех своих квартиросъемщиках. Итак, Замосковоречье обратилось в воспоминание. Правда, не для всех. Маше досталась однокомнатная неподалеку: в одном из новых домов на Полянке, а Алину с бабушкой сослали на периферию. Маша разъезжаться не хотела, но по документам они имели право на две квартиры, и Фельдман категорически настоял на их получении.
— Придет время, продашь свою и мою, будут у тебя трехкомнатные хоромы, а не комнатушка в двенадцать метров.
— Михаил Абрамович, — вмешалась тогда Галина. — Вы, конечно, вольны распоряжаться, как вам угодно, но есть же законы.
— Вот именно, голубушка! Вы сами сказали: «Как мне угодно».
Алина тогда ничего не поняла. Она не разбиралась в юридических тонкостях и не думала о наследстве, запомнила лишь веселое согласие Маши:
— Правильно, продадим мою, твою и Алишкину. И будет у нас с сестрой такая площадь, что…
— Я с тобой жить не собираюсь, — буркнула тогда недовольно Алина. Это было ее главным желанием, и отказываться от него она не собиралась.
— А ты, бабуль? — и бровью не поведя, спросила Маша. — Ты поживешь?
— Я?
— Ну да! Алина пока все равно в интернате. Что ты там будешь делать, в Солнцеве? Никого не знаешь, до цивилизации далеко, а здесь и врачи знакомые, и магазины, и район родной, и мне о тебе волноваться не надо. Останься со мной!
— Алиночка, ты не против? — Галина смотрела на внучку с надеждой. Алине даже показалось, что ее совершенно потухшие после смерти дочери глаза вновь засветились, сломленные инфарктом плечи расправились, а тяжелое дыхание выровнялось.
— Нет. Конечно, нет. — Она не протестовала ни внешне, ни внутренне. Так всем будет лучше. А самой Алине особенно. Ей причитаются свободные двадцать метров, ключи от них и полное отсутствие какого-либо контроля. Возможно, многие девушки на ее месте ни за что не пожелали бы проводить выходные одни в пустой квартире. Но Алина — другая. И кто сказал, что она проводит время одна?
Его зовут Дэн. Ему двадцать два, и он оканчивает ВГИК. Алина еще только стоит на пороге, а тот уже ведет себя как маститый режиссер. Алине шестнадцать. Она к нему и относится соответственно своему возрасту: благоговеет перед ним, смотрит в рот, ловит каждое слово. Он — мастер, уникум, почти небожитель, неизвестно почему обративший свое внимание на нее: угловатую, худосочную, неопытную хромоножку. И если бы о его особом отношении пронюхали интернатовские, то тогда даже благодушная Светка не осталась бы в стороне и позавидовала бы Алине от всего сердца. Конечно, он — звезда. Приходит в интернат два раза в неделю. Он — сын каких-то знакомых директора. Она пригласила его в помощь Алине. Сказала ей, что выпускной — дело особое и советы профессионального режиссера не помешают. Алина обиделась, разозлилась, оскорбилась, собиралась гордо отказаться от «чести называться организатором праздников», но потом состоялось знакомство, и ее решимость избавиться от сотрудничества растаяла без следа. Конечно, ни о каком особом отношении с его стороны она даже не помышляла. Просто наслаждалась общением и чувствовала себя еще большим авторитетом, когда раскрасневшиеся, истомившиеся подружки набрасывались на нее после репетиций с вопросами: что он о ком говорил, на кого смотрел, кого выделял.
— Отстаньте! — бурчала Алина. — Он просто еще один режиссер. — А сама понимала — не просто.
— Ну что это за сценарий, а? Кто писал? Ни одной стоящей мизансцены. Как из этого выстроить историю? — раскритиковал он в пух и прах ее видение спектакля.
— Я не знаю. Раньше у меня всегда получалось.
— Раньше! Какая разница, что было раньше? Ты что, застрахованный от провала гений? Да и у гениев, знаешь ли… Взять хотя бы Буньюэля. Каким-то образом в его фильмографии оказались не только «Андалузский пес», «Забытые» и «Виридиана», но и «Золотое казино». Весьма, кстати, посредственная картина, правда?
Алина сдержанно кивает. Она первый раз слышит и названия этих фильмов, и фамилию известного испанского режиссера, но не признаваться же в собственной дремучести.
— А Пушкин? У него разве всегда «и божество, и вдохновенье»? Вовсе нет. Только вот про «жизнь, и слезы, и любовь» все с детства помнят, а его матерные вирши такой популярностью не пользуются.
— Точно, — Алина слегка оживляется. Пушкин не какой-то там далекий Буню… Бюну… или как там его…эль, да и про склонность великого классика литературы к крепкому словцу она что-то слышала.
— Вот видишь. Так что принимай критику с благодарностью. Учись извлекать пользу. Сценарий будем переделывать, ясно?
— Ага. — Алина неожиданно чувствует, что перспектива переработки сценария ее не расстраивает, а, наоборот, заставляет радоваться лишней возможности провести с ним время. Он заканчивает мастерскую Хуциева, знает испанского…эля, и у него голубые глаза. Последний пункт решает все. Алина влюбляется. Да нет. О своей влюбленности в молодого симпатичного режиссера трещат все девчонки в их классе. Он умный, высокий и в отличие от знакомых сверстников уверенно ходит на двух ногах. Все старшеклассницы теперь оккупируют зеркала за несколько часов до его появления в интернате и без конца переодеваются, надеясь (дурочки), что он обратит внимание на по-новому уложенные волосы, поярче подкрашенные губы и одолженную у соседки кофточку («Уж на мне-то она, ясное дело, лучше сидит»). Алина другая. Ей незачем выглядывать из комнаты или прогуливаться по коридору в «невинном» ожидании его прихода. Она — начальник. Она — фигура. Она — априори значимое лицо. Но как из лица превратиться в интересную девушку? Неужели уподобляться дурочкам, что без устали выщипывают брови и обесцвечивают волосы, чтобы стать единственными и неповторимыми, а становятся в итоге не отличимыми друг от друга, мало выразительными особами, не вызывающими ничего, кроме недоуменной, сочувственной улыбки. Нет, жалость Алине не нужна. Ей бы хотелось понимания, преклонения, восхищения, банальной романтики, наконец. Алина позволяет себе мечтать, но особых иллюзий не питает. Как достичь желаемого, не обладая примечательной внешностью? Должен быть способ, и не один. Разве все счастливые люди красивы? Скорее наоборот. Значит, у нее есть шанс. Алина старается. Она всегда готова помочь, подсказать, поднести, поучаствовать, отозваться. Она полностью отвечает своей «должности» помощника режиссера. Она становится необходимой. Вот он входит в репетиционный зал и уже не проносится первым делом к своему креслу, ни на кого не глядя, а останавливается на пороге, обводит глазами помещение, спрашивает строго:
