Стивен Фрай - Гиппопотам
В тот же год к нему приехали английские фермеры мистер Нортвуд, мистер Эйвз и мистер Уильямс. Альберту они понравились как люди и умные, и почтительные, и внимательные, и на редкость понятливые ученики во всем, что касалось производства сахара. Гарри, Пол и Вик – они настояли на том, чтобы Альберт называл их именно так, – были добры к Михаэлю и Ревекке, которые в ответ овладели английским с такой быстротой, точно он был посеян в них еще при рождении и ждал лишь этой возможности, чтобы расцвести. Альберт тоже довольно скоро ухватил дух и саму сущность английского, однако Михаэль, который никак не мог понять, почему отцу не удается полностью усвоить склад этого языка, то и дело поддразнивал его.
– Нет, отец. Не «Уик Вильямc» и не «вандерфул уиллидж», а «Вик Уильямc» и «уандерфул виллидж»[186] .
– Я не способен выговорить эти буквы.
– С ума можно сойти! – вскрикивал разгневанный подобной нелепицей Михаэль. – Если ты можешь выговорить «Вильямc» и «уиллидж», то уж конечно и «Уильямc» с «виллидж» тебе тоже по плечу.
– Старые ветераны – люди привычки, – с нарочитой неуступчивостью отвечал Альберт.
В те два удивительных года все разговоры в доме Бененстоков велись по-английски и об Англии. Гости рассказывали о пабах и клубах, о крикете и футболе, об Оксфорде и Кембридже, о Лесли Хауарде[187] и Ноэле Кауарде[188] , о кроссвордах и лисьей охоте, о печеньях «Хант-ли-Палмер» и чае «Мазаватти», о Би-би-си и Лондонском центральном почтамте, о Ночи Гая Фокса[189] и Дне дерби[190] , о «Премьер-министре увеселений»[191] и принце Уэльском[192] . Альберт откопал в книжной лавке экземпляр «Der Forsyte Saga von John Galsworthy»[193] и, прочитав эту книгу, исполнился еще более нетерпеливого желания влиться в добрый, упорядоченный мир городских площадей и приморских отелей, уютных туманов и дребезжащих такси, политиков в цилиндрах и герцогинь в белых перчатках.
На борту отплывавшего из Бремерхафена судна (последний взгляд на несчастную Германию и несчастную, несчастную Европу), пока обвисшую на поручнях Ревекку рвало, Михаэль заговорил с отцом об их именах.
– Гарри говорит… – в последние два года этими словами начиналось каждое высказывание Михаэля, – Гарри говорит, что англичанам фамилия Бененсток может показаться смешной. Гарри говорит, что она звучит как название какого-то бобового супа.
– О боже, – сказал Альберт. – Нам ни к чему, чтобы над нашими именами смеялись. Надо придумать какие-то другие.
Но только год спустя, когда они уже обосновались в пригороде Хантингдона, опять-таки Михаэлю и пришла в голову блестящая мысль. Лучшего его друга по детскому саду звали Томми Логан, и Михаэль, множество раз выводивший имя Томми в своей тетрадке, как то принято между лучшими друзьями, вдруг заметил, что «Логан» – это, собственно, «Голан», в котором буквы поменялись местами.
Альберт пришел в восторг. «Логан, – то и дело повторял он про себя, – Логан… Логан… Логан».
– Вот видишь, отец, – сказал Михаэль, – мы сделали англо –вариант Голана!
Полгода спустя двое детей возвращались с отцом из расположенного на Трафальгар-сквер Департамента натурализации Министерства внутренних дел.
– Дядя Амос будет такой довольный, – повторял Альберт Логан, подданный Его Величества короля.
Однако в реакции Томми Логана, там, в детском саду Хантингдона, решительно никакого довольства не усматривалось.
– Ты же мою фамилию украл! – завывал он. – Гнусный жид, ты украл мою фамилию. Да как ты смел! Я с тобой больше не разговариваю, жид вонючий!
– Но как они узнали, что ты еврейский? – удивился Альберт, когда Майкл рассказал ему о разрыве с другом.
– А им мисс Хартли сказала, в первый же день, – ответил Майкл. – Сказала, что все должны относиться ко мне с тактом, потому что порядочные люди давно уже простили нам убийство Христа.
– Вот как? – произнес Альберт, и на лбу его обозначилась маленькая бороздка.
Впрочем, главное значение имела не она, а борозды на полях. Испытательные участки в Хантингдоншире стали сенсацией дня и – на недолгое время – главной темой разговоров в Англии.
«БРИТАНИЯ ЗАСТАВИТ МИР ПОКРАСНЕТЬ, ТОЧНО СВЕКЛА!» – гласил аршинный заголовок «Дейли экспресс»[194] . Помещенная под ним фотография изображала Альберта и государственного агронома, гордо стоящих перед своими «экспериментальными» акрами.
«Это невзрачное растение, являющееся, в сущности, не чем иным, как репой-сластеной, может стать ключом к будущему процветанию Британии», – утверждал автор передовицы.
Впрочем, британская публика такой уверенности не питала.
– А сахар из свеклы не будет красным?
– Удастся ли превратить его в обычные английские кубики?
– От него, наверное, толстеют быстрее?
– А землей он на вкус отдавать не будет?
– Можно ли добавлять его в торты?
– Смогу я выращивать ее в саду и делать сахар самостоятельно?
– Да, но честно ли это по отношению к колониям?
– Вот увидите, скоро его начнут подавать в чайных гостиных галереи Тейт.
Следующие четыре-пять лет улыбчивый венгр в твидовых брюках-гольф объезжал в зеленом, как падуб, «остине» Южное побережье и Восточную Англию, делясь правительственными субсидиями и сельскохозяйственными советами с озадаченными, но благосклонными фермерами. Майкл с Ребеккой продолжали учиться в детском саду мисс Хартли, что в Хантингдоне, – городе, к которому Альберт уже привязался, несмотря на первоначальное недоверие.
– Оливер Кромвель? – воскликнул он, впервые услышав об этом. – Отсюда родом Оливер Кромвель? Убийца короля?
Альберт просто не мог поверить, что хантингдонские горожане, такие лояльные и респектабельные люди, искренне гордятся своим нечестивым сыном, этим позором английской истории, британским Лениным. Однако со временем он научился прощать лорда-протектора, бывшего, в конце концов, таким же джентльменом-фермером, как сам Альберт, человеком, которого одни лишь несчастные обстоятельства – а не большевизм или кровожадность – вовлекли в события, приведшие к той ужасной январской ночи в Уайтхолле. В свой черед, и жители Хантингдона научились любить странного чехословака с обаятельными манерами, совершенно английскими детьми и необъяснимо шотландской фамилией. Вот сахарный завод, строительством которого он руководил и которым теперь управлял, вызывал у них чувства менее теплые. От завода исходил запах подгоревшей ореховой пасты, в котором по безветренным дням купался весь город. Зато строительство второго сахарного завода, в Бари-Сент-Эдмундс, стало – и за то нам следует быть ему благодарным – для маленького Майкла первым уроком по части управления.
