Элизабет Страут - Оливия Киттеридж
— Думаю, я просто вас не заметила из-за этого дождя, — объяснила Оливия.
— Ох, как я вас понимаю. В такой день может быть очень трудно: сумерки спускаются прежде, чем день разгорится.
Мэри открыла ей дверь и дала пройти первой. «Спасибо», — поблагодарила Оливия. Чтобы лишний раз убедиться, она обернулась и взглянула на Мэри. Лицо медсестры было усталым, невоинственным, на нем все еще были видны следы сочувствия. Оно показалось Оливии листом бумаги, на котором начертаны знаки простоты и честности.
«За кого же я ее принимала?» — подумала Оливия. (А потом: «И кем, на мой взгляд, была я сама?»)
Генри по-прежнему лежал в постели. Ему так и не удалось в этот день пересесть в кресло. Она посидела рядом с ним, поглаживая его руку, и дала ему немного картофельного пюре — он поел. Было уже темно, когда она собралась уходить. Подождав и убедившись, что ей никто теперь не помешает, она перегнулась через защитный барьер к Генри и прошептала прямо ему в ухо: «Теперь тебе можно умереть, Генри. Давай. Я пришла в себя. Ты можешь теперь уйти. Все будет нормально». Уходя из палаты, она не обернулась.
Подремывая в своей «лентяйке», она ждала, чтобы зазвонил телефон.
Утром Генри сидел в инвалидном кресле: вежливо улыбающееся лицо, ничего не видящие глаза. В четыре она приехала снова и покормила его ужином с ложечки. Следующая неделя прошла точно так же. И следующая за ней — тоже. Осень прочно вступила в свои права, скоро станет темнеть уже к тому времени, когда Оливия кормит Генри ужином. Иногда поднос с ужином приносит в палату Мэри Блекуэлл.
Как-то вечером, вернувшись домой, Оливия открыла ящик стола со старыми фотографиями. Ее мать — полная, улыбающаяся и все же зловещая. Ее отец — высокий, с лицом стоика; его молчаливость в жизни казалась явно видимой на снимке. Оливия подумала, что отец был и остается для нее величайшей загадкой. Фотография Генри, совсем ребенком. Кудрявый малыш с огромными глазами глядит на фотографа (на свою мать?) с детским страхом и удивлением. Еще одна его фотография, во флоте: высокий, худой, на самом деле совсем еще мальчик, ожидающий, чтобы жизнь началась. «Ты женишься на бесчувственной твари и будешь ее любить, — думала Оливия. — Ты родишь сына и будешь его любить. Ты будешь бесконечно добр к жителям твоего города, приходящим к тебе — высокому, в белом лабораторном халате — за лекарствами. Ты окончишь свои дни слепым и немым, в инвалидном кресле. Такой окажется твоя жизнь».
Оливия тихонько положила снимок назад в ящик, и взгляд ее упал на фотографию Кристофера, его снимали, когда ему еще и двух не исполнилось. Она и забыла, каким ангелочком он тогда выглядел, будто совсем новое, только что вылупившееся существо, будто на нем еще не наросла кожа и он был весь из света и сияния. «Ты женишься на бесчувственной твари и будешь ее любить, а она тебя бросит, — думала Оливия. — Ты уедешь на другой конец страны и разобьешь сердце собственной матери. — Оливия задвинула ящик. — Но ты не нанесешь женщине двадцать девять ударов ножом».
Оливия отправилась в свою «лентяйку» и легла на спину. Нет. Кристофер никогда никого не ударит ножом. (Она надеялась, что нет!) Такого нет в его картах. Нет в луковице, которая была посажена в эту конкретную почву — ее и Генри, а до них — ее и Генри родителей. Закрыв глаза, она думала о почве, о всякой зелени, из нее растущей, и вдруг ей на память пришло футбольное поле возле школы. Оливия вспоминала, как в те дни, когда она еще работала учительницей, Генри иногда в начале осени уходил из аптеки, чтобы посмотреть игру в футбол на поле возле школы. Кристофер, никогда не отличавшийся физической агрессивностью, большую часть игры проводил, сидя в форме своей команды на скамье запасных. Однако Оливия подозревала, что он не очень-то огорчался.
В те дни в осенней атмосфере была особая красота, была красота и в юных вспотевших телах, в их заляпанных грязью ногах, в этих сильных юношах, готовых броситься вперед, чтобы собственным лбом встретить мяч; в радостных кликах, когда забивали гол, в том, как падал на колени вратарь. Бывали дни — Оливия помнила это, — когда, возвращаясь пешком домой, Генри держал ее за руку, и так они шли, двое людей среднего возраста, в самом расцвете сил. Понимали ли они в такие моменты, что надо спокойно радоваться этому? Скорее всего — нет. Люди, проживая свою жизнь, в большинстве случаев не очень-то понимают, что они ее проживают. Но теперь у нее остались эти воспоминания, память о чем-то здоровом и чистом. Может быть, они — самое чистое из всего, что у нее было, эти моменты на футбольном поле, потому что были у нее и другие воспоминания, не такие чистые.
Дойл Ларкин не бывал на футбольных матчах — он не учился в этой школе. Оливия не знала даже, играл ли он вообще в футбол. Она не помнила, чтобы Луиза хоть раз сказала: «Мне надо сегодня съездить в Портленд, футбол посмотреть — Дойл сегодня играет». Но Луиза любила своих детей, хвасталась ими бесконечно; когда она рассказывала, как Дойл в летнем лагере скучает по дому, ее глаза увлажнялись. Сейчас Оливия об этом вспомнила.
Невозможно было во всем этом разобраться.
Но она была не права, решив навестить Луизу Ларкин в надежде, что почувствует себя лучше, если увидит, что та женщина тоже страдает. И нелепо было ей думать, что Генри умрет, раз она сказала ему, что теперь — можно. Кто она такая в этом мире, — в этом странном, недоступном пониманию мире, — с ее собственной точки зрения? Оливия повернулась на бок, подтянула колени к груди, включила транзистор. Надо поскорее решить, высаживать луковицы тюльпанов или нет, пока земля еще не замерзла.
Корзина путешествий
Центр города — это церковь, и Грейндж-холл, и продовольственный магазин, а в наши дни магазину не помешало бы, если бы его заново покрасили. Но никто не решится даже упомянуть об этом жене бакалейщика, пухленькой, маленькой женщине с карими глазами и двумя маленькими ямочками высоко на щеках. Когда Марлен Банни была моложе, она отличалась невероятной застенчивостью, нажимала на клавиши кассового аппарата очень осторожно, а на щеках у нее выступали розовые пятна: видно было, что необходимость отсчитывать сдачу заставляет ее нервничать. Но она была доброй и отзывчивой, и внимательно, наклонив вперед голову, выслушивала покупателей, если они делились с ней своими проблемами. Она нравилась рыбакам, потому что всегда готова была прыснуть со смеху и смеялась приятным, грудным, тихим смехом. А когда она ошибалась, отсчитывая сдачу, как это с ней порой случалось, она тоже смеялась, хотя и заливалась краской до корней волос. «Вот уж точно мне никаких призов не выиграть, — говорила она. — Призы — это не для меня!»
