Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен
— Э-э! Теперь все можно! — оторвавшись от баранки, всплеснул руками шофер. — Откуда в платной поликлинике золотые коронки появились? Раньше-то не было…
— Ну и что? Пусть каждый своим трудом зарабатывает, сколько хочет, — возразила Зоя.
— От лишних денег люди звереют. Человек всегда хочет больше, больше, больше! Без окорота все вразнос пойдет.
— Николай Иванович у нас идейный коммунист, — хихикнул Колобков.
— А вы, значит, безыдейный?
— Я просвещенный коммунист, — с холодком ответил агитатор, напоминая водителю, кто есть кто в автомобиле.
— Вот так власть и просвистите, просвещенные!
Сказав это, шофер заложил такой крутой поворот, что Гена припал к мягкому плечу библиотекарши. Она неспешно отстранилась, а он ощутил в теле теплый озноб.
— Поаккуратнее, не картошку везете! — ревниво проворчал Колобков.
Предупрежденный Зелепухин встречал гостей на улице. На нем был полосатый костюм, клетчатая рубашка и пестрый галстук, достававший до ширинки. Раннюю лысину оживляли редкие волосинки, уложенные с прощальной заботой. Лицо трактирщика лоснилось гостеприимством.
— Прошу! Такие люди и к нам! Вчера бы предупредили, я бы молочного поросеночка добыл.
— Не прибедняйся, Кеша, веди!
Почтительно сутулясь и забегая вперед, кооператор повел высоких гостей к накрытому столу.
— А Николай Иванович? — спросила Зоя, провожая взглядом отъезжающую «Волгу».
— Он рядом живет, — с улыбкой объяснил Илья. — Не хочет у классового врага питаться!
В отгороженном углу бывшего общепитовского зала было приготовлено все для желудочного счастья. А именно: черные грузди с влажным вишневым отливом, маринованные пупырчатые огурчики и свежие помидоры «дамские пальчики», салат оливье, украшенный фиолетовой розой из гурийской капусты, перламутровая селедочка, распластанная под зеленым лучком, ломтики мраморного сала с живыми красными прожилками, импортный сервелат, нарезанный такими тонкими кружочками, что можно рассматривать пятна на солнце…
— На первое могу предложить харчо, тройную ушицу, борщ…
— Мне уху, пожалуйста, полпорции… — выбрала Зоя.
— Возьми уху — не пожалеешь! — посоветовал гостю Илья. — Три ухи.
— На горячее — шашлычок, котлеты по-киевски и рубец в томатном соусе.
— Если не подлец, закажи рубец! — пресек Колобков предвкушающие сомнения москвича. От этих сомнений рот переполнялся слюной, а под ложечкой закипал желудочный сок.
— Доверяюсь хозяевам.
— Я буду котлету, — выбрала Зоя.
— Я не подлец, но под такую закуску как-то хорошо бы… — задумчиво произнес Скорятин. — С устатку и за знакомство…
— Геннадий Павлович, — изумился пропагандист, ты о чем? Думаешь, мы в провинции с пьянством не боремся? Еще как! Жаль, теперь на Волге нет виноградников, а то бы мы все их вырубили, как в Грузии.
— А раньше были?
— Конечно! При Святогоре тут климат был, как в Крыму.
— Алкоголь строго запрещен! — скорбно подтвердил Зелепухин. — Могут закрыть заведение.
— Значит, сухой закон? — удивился журналист, привыкший, что для гостей из Москвы обычно делают тайное исключение.
— Суше не бывает. — Лицо Ильи обрело протокольную суровость.
— Попить чего желаете? Есть квасок домашний, компот, морс клюквенный по стариннейшему рецепту! — изогнулся хозяин.
— Бери морс! — посоветовал Колобков.
— Лучше кваску. Хоть какой-то градус, — возразил Гена. — Меня тут недавно в лавре монахи квасом угощали, еле потом из-за стола вылез. Хорошо все-таки, что церковь отделена от государства!
Зелепухин вопросительно посмотрел на райкомовца. Тот пожал плечами:
— Напрасно, коллега! А мне, Кеша, тащи-ка два морса!
— По-онял.
— Мне минеральной, — попросила Зоя.
— Боржомчика? — улыбнулся трактирщик, приоткрыв зубную гниль.
— Ого, у вас и боржоми есть! — удивился Скорятин: эта вода давно исчезла из магазинов даже в Москве.
— А как же! — подмигнул Кеша и умчался выполнять заказ.
— То-то я смотрю, в нашей столовой боржом совсем пропал, — задумчиво проговорил Колобков, — а у него появился.
— Закон сообщающихся сосудов, — пожала плечами Зоя.
Гена намазал кусочек черного хлеба горчицей, откусил и решил заодно написать очерк о первом в Тихославле кооперативном ресторане. Он стал оглядываться, присматриваться, примечать детали, даже достал блокнот. Заведение являло собой образчик переходного периода. Еще сохранилась в неприкосновенности доска с соцобязательствами и правилами поведения в пункте общественного питания, еще грозная надпись запрещала приносить с собой и распивать спиртные напитки, еще висел плакат с двумя суровыми дружинниками, выводящими под руки зеленую, в человеческий рост, бутылку «Московской водки», еще на побелке алели крупные буквы:
«Хлеб — всему голова!» Л. И. БрежневОднако на стенах уже висели расписные дуги и связки лаптей, а на стойке, отделанной лакированной вагонкой, высился огромный пузатый самовар с медалями на сияющих медных боках. В углу, наподобие домашней иконы, красовался портрет, скопированный неумелой кистью со старой фотографии: щекастый бородатый купец, заложив руку за отворот сюртука, сурово смотрел на посетителей. По тугому животу пролегла толстенная золотая цепь от карманных часов. Если сам невидимый брегет соответствовал мощи звеньев, то был он размером со сковородку, не менее. Кровную связь настенного купца и нынешнего хозяина заведения удостоверяла портретная лысина с прилизанной волосяной перемычкой.
— Тихон Самсонович, — подтвердил, расставляя напитки, Кеша. — Жертва сталинских репрессий. Приятного аппетита! — и удалился, пятясь.
Скорятин подумал, что в народе наметились какие-то важные перемены. Еще недавно причастность к сфере обслуживания придавала людям хамскую самоуверенность и пренебрежение к нуждам ближнего. Но вот человек завел собственное дело, вложил кровные денежки, и пожалуйста — к нему вернулась изгибчивая услужливость, о которой доводилось читать только у классиков. Надо про это написать! И название есть: «Ода низкопоклонству».
— О чем задумались, Геннадий Павлович? — спросила Зоя.
— О преемственности. Эх, если бы не борьба с алкоголизмом, я бы сейчас выпил за частную собственность! — ответил спецкор.
— Попробуй! — Колобков подвинул ему стакан с клюквенным морсом.
— Я же сказал: квас.
— Попробуй, противленец хренов!
Москвич нехотя отхлебнул морса и задохнулся: то была водка, слегка закрасненная клюквой.
