Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина
— Ну и картинка! — Волосы у меня промокли под дождем, пальцы онемели. — Прямо Джеймс Бонд с Матой Хари. Пошли домой.
Поль взглянул на меня, как всегда, раздумчиво. Кто другой мог бы и не приметить мысль в его глазах, но я видела. Он молча взял в ладони мою руку. Ей стало уютно и тепло, и я почувствовала кожей его выпуклые мозоли.
— Не дрейфь, — сказал Поль.
— Что попусту тут торчать, — вскинулась я. — Выставлять себя на посмешище. Уймись, Поль, нам никогда не одолеть Дессанжей, нам с тобой надо это вдолбить себе в свои дурацкие черепушки. Я не…
— Не смей! — произнес он раздельно, чуть насмешливо. — Ты сроду не сдавалась, Фрамбуаз. Никогда.
Терпение. Его терпение; ненавязчивое, но все-таки упорное, которого хватит на целую жизнь.
— Что было, то прошло, — буркнула я, пряча от Поля глаза.
— Да ты не изменилась почти, Фрамбуаз. Может, он и прав. Во мне все еще сидело что-то жесткое, не скажу чтоб доброе. Я по сей день временами чувствую внутри что-то твердое, как лед, будто камень в сжатом кулаке. Оно было всегда, даже в прежние времена, что-то подлое, упрямое, с достаточной долей здравого смысла, чтоб продержаться до победного конца. Словно Матерая в тот самый день каким-то образом вошла в меня, но, метя в сердце, ухнула вместо этого рядом в глубокий раструб. Ископаемая рыба, зажатая в камень, — я видала однажды такое в книжке Рико про динозавров, — себя сжирающая в лютой ярости.
— Может, и неплохо бы мне поменяться, — сказала я тихо. — Может, уже пора.
Наверное, какое-то мгновение я в самом деле так думала. Поймите, я устала. Устала до крайности.
За эти два месяца, прости, Господи, чего мы только не перепробовали. И следили за Люком, и урезонивали его, чего только не выдумывали: подложить ему под фургон бомбу, нанять убийцу из Парижа, рубануть из снайперской винтовки с Наблюдательного Пункта. Ей-богу, я готова была его убить. Злость истерзала меня, но страх не давал мне спать по ночам, так что день был как треснутое зеркало, и постоянно болела голова. И боль была сильнее страха себя разоблачить; в конце-то концов, я — дочь Мирабель Дартижан. Во мне жив ее дух. Да, мне дорог был мой ресторан, и даже если Дессанжи лишат меня моего дела, даже если ни одна душа в Ле-Лавёз не захочет со мной общаться, я знала: все равно пробьюсь. Но истинный мой страх — державшийся в тайне от Поля и даже мной самой не вполне осознанный — был куда черней и необъятней. Он засел в глубинах моего сознания, как Матерая на своем илистом дне, и я молила Бога, чтоб никаким соблазном его оттуда было не выудить.
Еще я получила два письма, одно от Янника и одно, где мой адрес был выведен почерком Лоры. Я прочла первое с растущим раздражением. Янник плакался и не скупился на уговоры. Писал, что для него настали тяжелые времена. Лора его не понимает. Постоянно использует то, что он зависит от нее материально, как метод давления. Вот уже три года у них никак не выходит родить ребенка, она к тому же сваливает вину на него. Говорит, что готова на развод.
Если верить Яннику, альбом моей матери может все изменить к лучшему. Лоре необходимо новое занятие, какой-то новый проект. Ей в ее карьере нужен толчок. Янник умолял, чтоб, если у меня есть сердце, я уступила.
Второе письмо я сожгла не читая. Не исключено, что оно содержало описание квартиры Нуазетт, всякие подробности из Канады. Признания племянника и так оставили у меня жалкое и неприятное впечатление. Мне их вполне хватило. Мы с Полем стойко приготовились к финальному штурму.
Теперь оставалась последняя надежда. Я не совсем понимала, на что мы рассчитываем. Мы действовали из чистого упрямства. Возможно, мне по-прежнему нужна была только победа, как и в то последнее лето в Ле-Лавёз. Возможно, во мне заговорил жесткий, неукротимый дух матери, не хотелось быть битой. Сдамся сейчас, твердила я себе, и ее жертва окажется бессмысленной. Я боролась за нас обеих, и мне казалось, что даже моя мать могла бы гордиться мной.
Кто бы мог подумать, что Поль станет для меня такой неоценимой поддержкой. Это он предложил по ночам дежурить в кафе, и именно он обнаружил адрес Дессанжей на тыльной стороне фургона-закусочной. За эти месяцы я привыкла полностью полагаться на Поля и доверять его суждениям. Мы часто сторожили вместе, сидели, укутав ноги одеялом, когда ночи стали холодней, на столе кофейник с кофе и стаканы с куантро. Кое в чем он был буквально незаменим. Чистил картошку на ужин, приносил в дом дрова и выпотрошенную рыбу. При том, что посетители в «Сгêре Framboise» были редки — в середине недели я вообще перестала открывать ресторанчик, но даже и в воскресные дни соседство с фургоном отбивало охоту почти у всех, кроме самых преданных клиентов, — Поль продолжал охранять мое заведение, мыл посуду, драил полы. И почти всегда — безмолвно, в уютном молчании близкого человека, в обычной для давних друзей тишине.
— Не вздумай меняться, — сказал он наконец.
Я повернулась было уйти, но он задержал мою руку в своей и не выпускал. На его берете и по контуру усов блестели капли дождя.
— По-моему, я кое-что откопал, — сказал Поль.
— Что? — вырвалось у меня грубо с досады. Мне не терпелось поскорей лечь и поспать. — Господи, что ты там еще откопал?
— Может, ничего особенного. — Он говорил с расстановкой, медленно-медленно, ну прямо хоть кричи. — Пока не знаю. Мне, понимаешь, надо кое-что проверить.
— Ну что такое, что? — я чуть не сорвалась на крик. — Эй, Поль, погоди, пос…
Но он уже с проворством и бесшумностью браконьера двинулся к двери, ведущей в бар. Мгновение — исчез за ней.
— Поль! — злобно прошипела я. — Поль! Не надейся, что я буду тебя тут ждать! Пошел ты к черту!
Но я ждала. Дождь сочился за ворот моего добротного демисезонного пальто, потихоньку пропитывал волосы, стекал ледяными ручейками между грудей, и времени у меня оказалось предостаточно, чтобы признаться себе самой, что в конце-то концов я за эти годы мало в чем изменилась.
8.Кассис, Ренетт и я прождали больше часа, прежде чем они появились. В какой-то момент мы подобрались к самому «La Rép», и тут Кассис мигом перестал корчить из себя равнодушного и жадно прильнул к дверной щели, отпихивая нас, желавших добиться своей очереди. Мой интерес был вполне конкретен. Пока Томаса нет, нечего там было особо разглядывать. Но Рен не унималась.
— Хочу посмотреть, — ныла она. — Кассис, не подличай, дай взгляну-уть!
— Ничего там нет, — нетерпеливо говорила я ей. — Только старики за столиками и те две шлюхи с размалеванными губами.
Мне удалось тогда взглянуть всего одним глазком. Как все живо встает перед глазами. Аньез за роялем, Колетт в тугой зеленой кофте с пуговицами, обтянутые груди торчат, как малокалиберные снаряды. По сей день помню всех, кто там был: Мартэн и Жан-Мари Дюпрэ играют в карты с Филиппом Уриа и, судя по всему, как всегда, обдирают его как липку; Анри Лемэтр сидит у стойки с извечным demi, пожирая глазами девиц; Франсуа Рамондэн и кузен Жюльена Артюр Лекос что-то тайно обсуждают в углу вместе с Жюльеном Ланисаном и Огюстом Трюрианом, а старый Гюстав Бошан сидит у окна один, берет надвинут на волосатые уши, кончик трубки зажат между зубами. Помню их всех. Если напрячься, вижу полотняную кепку Филиппа на стойке возле него, чувствую тот запах табака — к тому времени драгоценный табак щедро мешали с листьями одуванчика и он вонял палеными зелеными ветками и отдавал цикорием. Все это ярко встает в памяти — в золотисто-ностальгическом мерцании, подернутом черно-алыми всполохами пожара. Да, я все помню. И только и мечтаю — забыть.
