Владимир Колотенко - Любовь? Пожалуйста!:))) (сборник)
– Правда?
– Да. Я боюсь прикоснуться, превратиться в пепел.
– Вот видишь!
Мы танцуем.
Ее платье в танце – как белая грива. Мы впервые танцуем на виду… Вообще впервые. На собственной свадьбе, на глазах у всех, кто любуется нашим счастьем. Вообще, все, что с нами происходит, происходит впервые. Мы, действительно, нежная пара, донельзя нежная и не стыдимся показать это гостям. Жених и невеста, жених и невеста… Сказочные слова. Я не только жених, я еще и царь. Потому-то так весело искрится вино и курится фимиам. И народ мой весел – я хороший царь. Много музыки, смеха, слез… Слез умиления. Я, правда, искренне огорчен, что не явился наш юный друг, который без ума от Юли. Его любовь к ней чиста и безмерна, но я не в силах ему помочь: Юля – моя. Моя невеста и теперь жена. Царица. Это признает каждый, кто может видеть. Даже немые обретают дар речи, глядя на нее. Мы танцуем, все еще длится ночь, мы танцуем… Сколько прошло времени с начала этого пира, я не знаю. Когда Юля рядом, время останавливается. Или слишком быстро бежит? Не пойму! По-разному!.. Наверное, бешено мчится! Мне не жаль времени, которое я трачу на Юлю: я ведь не трачу его – я люблю! К утру, конечно, мы выбиваемся из сил, и с первыми лучами солнца я уношу ее в наши покои. На руках. Царицу. Под восторженные крики гостей. Даже первосвященник, хлопая в ладоши, завидует мне. Я вижу, как зависть сочится из его мудрых прищуренных черных глаз тихим светом воспоминаний. А кто не завидует? Таких не сыщешь, призвав на помощь даже солнце, которое вот уже пятый день подряд, засыпая, провожает нас в ночь любви. Пятый? Или шестой? Наш дворец гремит гостями, кубками, смехом… Даже пес устал веселиться.
Итак, свадьба! Она остается за дверями, которые слуги плотно прикрывают, как только мы с Юлей (она у меня на руках), проскальзываем в наши покои. Одна дверь, другая, третья… Я только подмигиваю слугам, улыбаясь, и они подмигивают мне в ответ, прыская игривым смешком. И, пока дверь еще не прикрыта, провожают нас завистливыми, я знаю, добродушными взглядами. Я чувствую это кожей спины, а Юля, вручив мне славную легкую тяжесть своего тела, обвив причудливой лозой своих ласковых рук мою шею, тянется к моим губам с поцелуем. Я целую ее, целую, целую и, целуя, укладываю на наше брачное ложе, целуя и целуя. И теперь только мы на всем свете, только мы, двое, одни, царь с царицей, супруги, любовники…
– Ах, мое ожерелье…
– Я подарю тебе новое…
Больше ничего не слышно. Слышно только, как неторопливо распускаются лилии… Уединясь в глубине покоев, в тайне за закрытыми дверями, сбежав от собственного народа и позолоты всеобщего торжества, мы любим друг друга, ликуя и паря над миром, любовники божьей милостью… Потом я ладонью смахиваю все жемчужины на пол и они, прыгая и звеня, и смеясь рассыпаются по полу.
– Что это? – засыпая, спрашивает Юля.
– Рассыпались звезды…
– Правда?..
– Спи…
Проходит неделя. Я вижу это по улыбающемуся рогу луны, который бесцеремонно заглядывает в наши покои, чтобы напомнить, что время не остановилось. А что нужно куда-то спешить? Еще чего! Свадьба на то и свадьба, чтобы сделать передышку в марше по жизни, думаю я, приподнявшись на локте и целуя атласное плечико. Ах, эти плечи царицы! Сколько свели они в гроб красивых мужчин?! Господи, как же она прекрасна! Золотой рог это тоже понимает и прячется в облачко, чтобы не будить нашу тайну. Юленька еще спит, что ей снится? Мне тоже не хочется ее будить, но люди уже встревожены. Я слышу, как за окном не поют песен, как не льется в кружки вино, не бьется посуда. Нет музыки! И это на царской свадьбе?! Юленька, пора, моя дорогая, показаться народу. Уж если ты стала царицей… Где же твоя фата?
– Почему ты не спишь?
Даже звуки флейты не могут сравниться с ее голосом.
– Родная моя, – произношу я, – здравствуй!
А она вдруг вскакивает, как крик, резко сдергивает с меня тень простынного шелка и, разрушив мои мысли о народе, набрасывается на меня, как львица, нежная кошечка, чтобы снова и снова терзать мою отдохнувшую плоть.
– Слушай, Юленька, – пытаюсь я утихомирить ее порыв, – там люди…
Ей нет дела до людей. Новый поцелуй запечатывает мне рот, и слышны только ее стоны и шумное горячее дыхание, иногда скрип жемчужных зубов и тревожный шепот испуганных простыней…
Это – чудесно! Как сотворение мира!
Потом – тишина.
Синий бархат неба усеян звездами, мир спокоен и тих, но ароматом тревоги уже повеяло с улицы. Видимо, нравы моего дома смущают народ. Нужно вставать и идти. Это – царское дело. Выглянуть в окно? Я набрасываю на себя что-то из своих золотистых одежд, подхожу к окну и машу рукой. И этого приветственного знака достаточно, чтобы снова грохнула музыка. Посходили с ума барабаны, снопы синих искр растерзали мрак сумерек. Свадьба, свадьба! Снова пир горой, продолжается счастье…
– Что случилось, – всполошилась Юленька, подойдя к окну, – что там?
Там – жизнь.
– Так много людей!
– Вся страна…
– Ладно, – произносит она, – идем к ним. Где мои сандалии?
Она ищет, я жду, она ищет. Кажется, что проходит вечность. Но на то я и царь, чтобы ждать сколько требуется. И вот мы снова идем сквозь строй своего народа. Господи, сколько же их тут! Порядком уставшие, но счастливые, они встречают нас ликованием. Горы еды, реки вина, море песен и смеха, шуток и слез. Никто, конечно, не подает вида, но на этом веселом полотне счастья, как и в сиянии солнца, есть черные тени. Слепые!.. Я узнаю их по неуверенным движениям рук, напряженным позам, по тому, как они, ориентируясь только на звук, запаздывают с поворотом головы в нашу сторону, когда мы с царицей проходим мимо, сияя улыбками и разбрасывая по сторонам золотые монеты. Они понимают, что им не угнаться за звоном золота и остается только пристыженно улыбаться, будто бы в этом они виноваты. Их глаза – как ночное небо, забранное облаками: ни луны, ни звезд, ни единого светлячка. Слепо верят они только коже, только кожа их поводырь. А когда они слушают песни, мне кажется у них вырастают уши. Так они тянутся к радости и веселью. Запах заливных язычков соловьиных их тоже волнует, как и запах вина и мирры, но все это не стоит и ломанного гроша, когда вокруг них царит непроглядная ночь.
– Юю, – спрашиваю я, – ты счастлива?
Она только крепче сжимает мне руку.
– Ты сегодня выглядишь так, словно у тебя что-то случилось.
– Ты забыл поцеловать мне плечо…
Я целую. Это одна из лучших минут моей жизни.
До царского трона, куда мы направляемся, еще несколько шагов. Не успеет растаять под сводами дворца эхо последнего удара барабана, – и мы упадем в кресла. Последний удар уже грохнул, и эхо его еще живо. Его еще слышит каждое ухо, способное слышать. Можно, конечно, замедлить шаг, и эхо умрет без царского на то повеления. Оно всегда замирало с поднятием моей руки. Это традиция, которой я управляю. Мы восседаем на трон, и я поднимаю руку, и умирает эхо, и теперь – тишина. Кажется, даже факелы перестали дышать, их пламя безвольно застыло, как слитки червонного золота, мраморный пол, кажется, распорот и, все звуки ринулись в бездну ада. Ни одна грудь не вздымается вдохом. Мир замер в ожидании, мухи – и те вымерли. Все взгляды сверлят мою руку. Требуется одно-единственное движение, шевеление мизинца, – и мир оживет. Тишина длится дольше, чем этого требует традиция, и я даю себе в этом отчет. Я умышленно нарушаю традицию ради светлого мига слепых. Мне нужны доли секунды, чтобы свет озарил их души, а глаза прозрели. Всю свою волю я собираю в кулак. Поэтому левая рука так крепко сжимает кисть Юли. Но она не вскрикнет, не выдаст боли. Я об этом даже не думаю, а тихонечко, чтобы ни один зоркий глаз не уловил этого движения (что привело бы ко всеобщему взрыву), направляю раскрытую ладонь правой руки в сторону слепого. Эта царская ладонь источает свет, целительный свет, которого не видит никто. Кроме слепого. Этим светом я всегда переполнен и дарю его тем, кто глух или слеп. Или слабодушен. Лишь на секунду мне нужно закрыть глаза, а когда я их открываю, – вижу ночь, у которой поблекли звезды: его глаза еще не прозрели, но рассвет уже побеждает мрак. Время, кажется, остановилось, да и я выжидаю. В успехе я не сомневаюсь. Просто жду, как ждут рождения ребенка и, когда уже уверен в успехе, когда синь его глаз обласкала меня осмысленным взглядом, я роняю ладонь. Разрубаю воздух. Крик слепого (Я вижу, вижу!) тонет в гаме и шуме толпы. Но я-то слышу этот святой вопль радости. В это чудо невозможно поверить, в него верит только слепой.
– Видишь, – шепчу я Юле, – того слепого?
Она, улыбаясь, кому-то кивает.
– Теперь и он видит, – говорю я.
Она кивает. О чем она думает, когда не слышит меня?
Радость, осветившая было мое лицо, снова сменяется скукой, которая уже тревожит распорядителя, видимо, поэтому и выходит танцовщица. Эту Аспазию я вижу впервые, я не помню ее лица, и змеиное ее тело меня вовсе не поражает. Ее танец – чистое совершенство – восхищает всех. Это и в самом деле истинная гармония движения и звука. Кажется, музыка исходит из этого дерзкого тела, каждое движение которого рождают сладкие звуки флейты, и даже гулкий удар барабана пропитан нежностью, как весенний гром, пробуждающий землю к жизни. Я вижу взгляд того слепого, устремленный на танцовщицу. Для него это потрясение. Глаза его полны света и радости, и удивления. Только восхищаться они не могут. Это глаза блаженного, которые ничего не выражают, ничем не восхищаются, а только удивлены. Так дети впервые смотрят на угли горна, пытаясь потрогать их руками.
