Александр Любинский - Виноградники ночи
— Премного благодарен, — сказал Шимон, вставая с кресла и запуская руку под подкладку пиджака. — Сколько с меня?
— Да уж, пяти рубликов будет достаточно.
Шимон разжал руку. В полутьме — тускло сверкнул золотой.
Скучливо, двумя пальцами усатый взял монетку и бросил на мраморный столик.
— Нуте-с, извольте получить, — вынул из верхнего ящика стола пять серебряных монет и с легким звоном, одну за другой, опустил в протянутую руку Шимона.
Кланяйтесь реб Канторовичу, — говорил он, легонько подталкивая Шимона к двери, — скажите, господин Кистяковский большие приветы передавал. Так и скажите. Непременно!
Дверь захлопнулась.
На улице было уже много народу, и солнце стояло высоко. Шимон нашел трактир и, усевшись за столик, потребовал полный обед. Пока половой тер стол влажной тряпкой и ставил прибор, Шимон все думал — и никак не мог додумать до конца… Как же так? Едва мелькнула у него — нет, не догадка, скорее, предчувствие отправиться как бы в гости к этим самым родственникам, как нахальный толстяк тут же высказал ее, да еще с такой наглой уверенностью!
— Возьму, и не поеду! — сказал он громко, взглянул на отпрянувшего полового и, низко наклонившись над столом, принялся за борщ.
Он расплатился за обед, уменьшив тем самым свой капитал на рубль, и еще час бесцельно бродил по незнакомым улицам, пока снова не вышел на привокзальную площадь. Под пирамидальными тополями привольно раскинулся уже целый рынок, а у заколоченной аптеки, несмотря на людской водоворот, все так же спал на козлах кучер, втянув голову в плечи…
С колотящимся сердцем и слегка помутневшим взглядом Шимон двинулся вдоль рыночных рядов и вскоре сторговал себе новый пиджак и соломенную, приличного вида шляпу. Поразмыслив немного, он прикупил и брюки заодно с изрядно поношенными, однако ж, лакированными туфлями. За ближайшим ларьком переоделся и, оставив на земле старую одежду, двинулся прочь. Нет, стоп!.. Что-то забыл… Он поворотил назад, купил кулек со сладостями и уже почти бегом бросился к коляске.
— Эй, — закричал он. — Довезешь до Запашни?
Кучер поднял голову и посмотрел на Шимона.
— Довези до Запашни, слышишь? — сказал Шимон, уже приходя в отчаянье, что кучер может не согласиться.
Кучер молчал, внимательно разглядывая Шимона.
— А… чего не довезти, — ответил он, наконец. — Запашня… Можно и в Запашню.
…Пыль хрустит на зубах, забивается в ноздри. Я закрываю глаза, я пытаюсь вспомнить…
Где-то далеко, в темной комнате проснулся мальчик. Грохот поленьев у печки, запах мерзлой березы. Робкий розовый лепесток растет в темноте, звенит, гудит железо. Спи, еще рано, спи!
Я откидываю голову на жесткую спинку сиденья, я закрываю глаза. Скрипят колеса, проваливаются в колдобины, коляску качает. Пахнет мазутом и кожей…
Мы садимся в трамвай. Отец и я. Мы едем к дедушке в гости. Мы очень долго едем. В трамвае холодно. За окошком — серый зимний день. Отец вынимает из кармана кулек с ирисками. Мы жуем их, горьковато-сладкие, тягучие. Там впереди — река и мост через реку
— Запашня! Слышь? Приехали!
Шимон вздрогнул, открыл глаза.
Впереди, перерезая их путь, тусклым серебром светилась река. На том берегу, в густой зелени — белые мазанки, пятна света… Коляска простучала по мосту, покатила вдоль берега; свернув в боковой проулок, остановилась. Шимон поднялся, медленно сошел на землю. Небрежно, вполоборота протянул кучеру последний рубль. Кучер гикнул, коляска скрылась за поворотом.
Он огляделся. Справа, до самой реки, тянулись вниз огороды. Слева стоял двухэтажный деревянный дом. Два окна первого этажа были плотно прикрыты ржавыми ставнями. Под покосившимся навесом виднелась полуоткрытая дверь.
— Осторожней, — сказал он себе. — Осторожней! — И, сняв шляпу, обмахнул ею покрытое испариной лицо.
Дверь заскрипела. Выглянула старуха, и вот она уже, медленно переваливаясь, идет к нему, вытирает о передник короткие пухлые пальцы.
— Ба! — воскликнул Шимон срывающимся фальцетом, — да это же тетя! Здравствуйте, тетя! Я сын Якова Переца! — И он шагнул вперед, слегка наклонясь и прижимая шляпу к груди.
Старуха остановилась. В замешательстве дрогнуло лицо, затряслись отечные щеки.
— Якова? О, так вы… Шимон?
— Да-с, — Шимон переступил с ноги на ногу, — я и есть. Ехал по делам… Дай, думаю, заеду. Заеду и навещу. Подумал — раз, два — и вот я здесь!
— Очень рада, очень рада, — сказала старуха, уже улыбаясь, но глядя по-прежнему вопросительно, — такой редкий гость…
— Что поделать… Дела! К тому ж, маленькое несчастье приключилось… Украли чемодан!
— Вот оно что… А я-то подумала, без поклажи, и так вдруг…
— Я э… как только представится случай, сообщу отцу… Он примет меры!
— Конечно, конечно, — сказала старуха, растягивая губы в улыбке и не сводя с Шимона цепких глаз. — Ах, Господи, что это мы посреди дороги стоим?..
Шимон взошел вслед за ней на крыльцо, шагнул в зыбкий полумрак. Деревянные балки, ведра, лопаты. Кислый запах земли.
— Нахман! — крикнула старуха, подняв голову вверх, — к нам приехал Шимон, сын Якова Переца!
Нет ответа.
— Слышишь, Нахман? — крикнула она уже устало и сердито и двинулась к лестнице в дальнем коние сеней. Но в этот момент сверху донесся кашель, скрип дерева под тяжело ступающими ногами. Шимон различил в полутьме полную фигуру старика в ермолке, с густой гривой неопрятно торчащих волос. Приблизясь вплотную к Шимону, вперился в него маленькими блестящими глазками. Шимон, все еще стоявший с прогоркло и сладко пахнущим пакетом в одной руке и шляпой в другой, почувствовал нарастающее раздраженье.
— Я сын Якова Переца, — проговорил он веско, — владельца скобяных складов в Бердичеве.
Старик хихикнул. Отступив на шаг, слегка согнул круглую спину.
— Прошу извинить… Сын самого Якова Переца, и вдруг… Какая счастливая неожиданность! А? Что? — и, продолжая хихикать и пожимать плечами, он двинулся по лестнице вверх.
Слова мужа, очевидно, смутили старуху — она снова и очень внимательно оглядела гостя с ног до головы.
— Ах, да! — воскликнул Шимон, протягивая ей кулек со сладостями, — вот, кушайте на здоровье!
Должно быть, вид кулька окончательно склонил чашу весов в его пользу.
— Пойдемте, — проговорила она, ныряя в темноту коридора, — я покажу вам вашу комнату.
Неистребимый запах москательной лавки… Слева за стеной, должно быть, чулан… Справа — большая комната, ходики на стене…
— Идите сюда! — сказала старуха и исчезла.
В комнате ничего не было, кроме кровати, стола и стула у окна. Не раздеваясь, упал он на взвизгнувшие пружины, закрыл глаза… Воздух густел, тени входили в комнату, качались по стенам. Далеко-далеко крутился колодезный ворот, звенела цепь…
…Что я сделал ему?!
Он идет на меня с палкой наперевес. Я стою, вжавшись в стену. Еще немного, и палка вопьется в меня, продавит грудь! Они обступили нас и молчат. Они ухмыляются и молчат! Пустые глаза, ощеренный рот. Жид? Объясните мне. Мне пять лет. Мне очень трудно понять!
А бабушка смотрит на меня, подперев ладонью щеку, и говорит: майн зун, майн киндер. Отец лежит на диване, и в зимнем сумраке ходики на стене: тик-так, тик-так…
Протяжный скрип. Он открыл глаза. В дверях стояла старуха.
— Утро доброе. Как спалось?
Несколько мгновений он глядел на нее недоуменно… тряхнул головой, спустил ноги на пол.
— Прекрасно.
— Еще бы. Со вчерашнего дня спите.
— Да ну…
— Я белье занесла, а вы и не пошевелились. Поспешайте! Завтрак готов.
Она вышла.
Действительно, на стуле лежало аккуратной горкой белье, стол был накрыт чистой скатертью. Шимон отыскал полотенце, выглянул в коридор: в противоположной стороне маячило светлое пятно — должно быть, выход… В большой комнате спиной к нему стояла рыжеволосая девушка в светло-зеленом платье. Он проскользнул мимо нее, выскочил на улицу и, свернув за угол, очутился на заднем дворе. Старуха, колдовавшая у печки, махнула рукой на подвешенный к дереву рукомойник, прошла в дом с кастрюлей, прижатой к животу, и в воздухе густо запахло вареной картошкой.
Они уже сидели за столом, замолчали, повернули головы.
— Проходите, — сказала старуха, указывая Шимону место рядом с девушкой. — Знакомьтесь, это Руфь.
Не вставая, протянула Шимону длинные вялые пальцы, кольнула мгновенным взглядом зеленых глаз.
— Что ж вы стоите? Садитесь! — старуха положила на тарелку несколько картофелин, обильно полила их сметаной.
— Дети — украшенье дома, — проговорил Шимон.
Старик хихикнул.
— Глубокая мысль, — сказал он важно и покачал головой, — глубоко…
