Владимир Березин - Свидетель
Только Сёме позволено было судьбой иметь царственные носки с шестью дырками. Как он был великолепен, когда, будто политрук, поднимающий в атаку залёгший взвод, он уговаривал ярых трезвенников хватить пива!
Голос его гремел, и трезвенники теряли самообладание.
Это не мешало Сёме снисходить до нас с высоты своего положения. Удельный вес его кандидатских корочек и достатка не давил на зелёную молодёжь, и мы спокойно говорили ему «ты».
Да, да, мы говорили ему «ты». Мы были на «ты» с Сёмой Бухгалтером! Да что там, я сам, недрогнувшей рукой переставляя своих зелёных матросиков, выиграл у него партию.
Солнце не потухло, и не разверзлась земля, когда Сёма развёл руками над столом. Один из его матросиков был съеден акулой, другой упал в море вдали от корабля, а я перетаскивал монеты на своё судно. Знать бы прикуп.
За окном темнело, и мы начинали новую партию. Звучал полуночный радиогимн, а наши матросики прорывались к кладу и перетаскивали его на хрупких плечах. Всё грустное уходило в эти минуты. Тоска по дому, отсутствие денег и печальное уханье дискотек забывались в момент вступления на «поле дельфина», возвращающего матросика с деньгой на корабль.
Между тем в мире что-то разладилось, и тонули подводные лодки, и махались сапёрными лопатками в Тбилиси, и горело, горело что-то неясное.
А мы, знай себе, плющили матросиков, вымещая в абордажной резне безразличие очаровательных дам, смущавших нас блестящими колготками. Зря это мы так. Сейчас я думаю, что такой наркотический транс был позволителен только Сёме Бухгалтеру.
С некоторой натяжкой это можно было позволить Думитрию, жившему последние недели перед отъездом на родину с поистине русским разгильдяйством.
Ну, наконец Остапченко! Счастливый отец семейства, посвятивший себя натуральному хозяйству. Но я-то, я! Кто я был такой, чтобы перетаскивать победную копейку по пластиковым фишкам?!
Я был никто. Самой большой моей печалью была отмена автобусов в Борисоглебск, а администратор гостиницы даже не спрашивала у меня карточки гостя — так мало я значил в её глазах. Единственной моей героической деятельностью была охота на жестяное зверьё в местном тире.
— Э-ге-ге! — скажете мне вы, обременённые уже жизненным опытом.
— Кто же мешал тебе заниматься самоусовершенствованием, науками и медитацией, вместо того чтобы плющить чужих матросиков и стрелять по зайцам в тире?!
Да, именно так вы скажете. И будете правы. Мне нечего возразить. «Но было что-то выше нас», — сказал один человек задолго до меня, и я проводил драгоценное время в беседах со старушкой, командовавшей пространством для пальбы. Злодейски щурясь, старушка пристреливала духовые ружья и рассказывала про свою службу в этом доме. Дом был последовательно пекарней, загсом, похоронным бюро, мастерской надгробных памятников и теперь вот стал тиром. Бравая заведующая играла какую-то неясную роль во всех этих учреждениях, и долгая жизнь научила её не вздрагивать при звуках выстрелов и снисходительно относиться к людскому раздражению.
Как, скажите, мне было променять эту могучую старушку на толстые, похожие на амбарные, книги по гидродинамике?
И хотя тем же вечером, в ресторане, я важно говорил своему другу, что в эпоху обесценивания рубля единственное, что может утвердить нас, — это собственный интеллект, — всё шло своим чередом. Мы изрекали истины, понимая свою ординарность и унижение перед лицом столичных машиновладельцев. Мы с тоской следили за танцующим повторением Сильвии Кристель и запивали обиду на жизнь дешёвым вином.
Вечером, однако, мы раскладывали на столе белые квадраты фишек, и героические игрушечные матросики, рванув тельник на груди, бросались с корабля.
Прошло время, но мне и сейчас кажется, что можно будет всё переделать, объяснить и оправдаться. Всё начать сначала.
Нужно только нарезать из линолеума белых квадратов два на два и усадить рядом с собой международного аспиранта Думитрия, вислоусого Остапченко и Великого Сёму.
Но уже который год я не могу найти подходящего материала. Вот беда-то какая.
Осенью в Литве
Вставали довольно поздно. Часов в одиннадцать.
Меня начинало припекать на раскладушке, стоящей в уголку сада, и я ворочался, сваливал на густую траву и сорняки одеяла, потом наконец просыпался и сразу же тянулся губами к огромному кусту красной смородины, торчавшему тут же рядом, глотая тугие кислые ягодки вместе со специальными маленькими веточками, которые удерживают упомянутые ягодки на кусте. Веточки эти не очень вкусны, и в крайнем случае их можно выплёвывать.
Ягодки смывали отвратительные утренние слюни, накопившиеся во рту за ночь, но до окончательной бодрости было далеко, и тогда мой путь лежал к террасе, от которой уже доносился звук готовящегося обеда.
Да, тут я ничего не напутал, это я прекрасно помню.
Именно обеда, хотя кто-то вставал, как и я, в одиннадцать, но кому-то необходимо было подняться раньше. Может, в семь. А то и в пять. Так получалось, что одним это был завтрак, а другим ужин… э-э… я хотел сказать обед, но, впрочем, это неважно.
Гораздо интереснее, кто именно собирался за столом.
Во-первых, это был дедка. Как и полагалось, дедка был с бабкой. Сейчас мне очень стыдно, но я не знаю, как звали дедку, потому что забыл спросить сразу, потом не пришлось, а после стало неудобно.
Так его и звали за глаза «дедка».
А бабку звали «пани Надя».
Дедка был большой и приземистый, а пани Надя маленькая, сухенькая, с тоненькими ножонками, обутыми в некогда белые кеды. Дедка был неразговорчив, а за обедом обходился коротким и смачным звуком отрыжки.
Пани Надя, наоборот, говорила безостановочно, быстро и не всегда понятно.
Ещё к столу, в добавление к рано встававшим бабке и дедке, выходил Сидоров. Сидоров спал в доме на старинной никелированной кровати, украшенной по бокам затейливой готикой, на которой ему снились удивительные сны.
Это я тоже хорошо помню. Сны были отрывочны, но очень занимательны. Вот, например, был у него один сон, про то, что он обзавёлся каким-то другом-армянином, удивительно похожим на президента Рейгана, но тут вдруг из комнаты славного армянина он попадает в прихожую своего другого знакомого, на улице Коперника, и в отсутствие этого знакомого обнаруживает неисправный видеомагнитофон. Собственно, то, что он неисправен, Сидоров обнаруживает позднее, а пока предаётся размышлениям, с какой это стати его друг (не армянин, а тот, который живёт на улице Коперника) завёл себе видеомагнитофон, да ещё и поставил его на калошницу в прихожей? Но, согласитесь, глупо задавать себе подобный вопрос, когда непонятно откуда взялся друг номер один (армянин) и как это армянин может быть похож на президента Рейгана?
Так вот, наш Сидоров садится на корточки перед видеомагнитофоном и вдруг обнаруживает, что на нём, собственно, ничего нет. То есть не то чтобы совсем ничего… А надеты на нём чёрные, так называемые «солдатские» трусы, и они смотрятся на нём не так уж безобразно, поскольку малы.
Но опять же, согласитесь, непонятно, куда он девал остальную одежду (которой вокруг себя не видит) — и не в трусах же он добрался до улицы Коперника. Но пока он так размышляет, отворяется дверь, и из комнаты в прихожую попадает луч света, а с ним длинная костлявая фигура его друга, живущего на этой улице Коперника. Мало того, за ним появляется какая-то очаровательная девушка, и оба они смотрят на Сидорова, копающегося в видеомагнитофоне. Насчёт починки магнитофона Сидоров говорил особенно невнятно, и оставалось непонятным, починил он его или нет, и единственное, что приходит Сидорову на ум, это изысканная фраза, обращённая к девушке:
— Видимо, мне следовало бы представиться, но я не знаю, удобно ли представляться очаровательным дамам в трусах…
На что она, улыбнувшись, отвечает, что они-то давно знакомы, и Сидорову (который даёт руку на отсечение, что он её никогда не видел) приходится это признать.
Но тут раздаётся звонок в дверь, и с другой стороны прихожей появляется друг-армянин, тот самый, который похож на президента Рейгана. Но они-то (друг с улицы Коперника и его подруга) не знают, что это всего лишь армянин!
В общем изрядные были у Сидорова сны. Там был ещё один, про то, как Сидоров изготовлял пломбы из кусочка чёрной пластмассы по тайному заказу, или история про Замок Теней с Внутренним Двориком.
Но, надо сказать, по части снов мы тоже не лыком шиты.
Сегодняшней ночью, например, мне приснилась незнакомая девушка по имени Наташа. По крайней мере, я убеждён, что у нас возникла большая любовь в этом моём сновидении.
Но мы отвлеклись. Наконец за обеденный стол садятся Вася Петрас, его жена и малолетняя дочь, по причине своего малолетия не принимающая участия в трапезе, однако внимательно наблюдающая за всем из сумки «кенгуру».
