Владимир Березин - Свидетель
Ох… Воздуху не хватает. Ноги ватные. Ухожу, ухожу… Да у него нога вообще не блокируется! Микадзуки. Шмяк! Всё-таки прошёл ему в бок. Итё! Раз-два, ногой его, подбивающим, подбивающим! Ура! Так его… Нет, снова пошёл… Убьёт, точно убьёт. Я уже ничего не могу. Сердце… Уфф… Сейчас он мне колено своими подсечками расшибёт. Время, когда конец, ведь время же… Ямэ! Господь внял, внял Господь! Спасительный бег по кругу, я люблю тебя… Уф… Снова уф… Как я бухаю, просто падаю вперёд при каждом шаге… Сейчас мы построимся, подышим, покланяемся. Сейчас всё пройдёт… Вот встали. Стоим. Что это он? С ума сошёл?»
— А теперь садимся и встаем с мае гири кьяги!
Сидоров ухает. Вверх-вниз. Вниз — он выбрасывает над головой скрещённые руки, вверх — бьёт вперёд ногой.
«Когда ж это кончится! Силовая, эта силовая часть меня доконает… Ну да ничего, немного осталось, ещё раз! Раз!..»
Сенсей выпрямляется и поправляет на себе кимоно. Повторяется то же, что и вначале. Повторяется зеркально, а когда они поднимаются, в зале раздаётся громкое пиканье электронных часов.
— Сарвамада, — отвешивает лёгкий поклон учитель, и строй ломается. Тренировка кончилась.
В раздевалке опять сутолока, и Сидоров со Стаховским выносят свои вещи в предбанник, где уже дожидается своей очереди вечерняя смена. Сняв свои кимоно, они натягивают джинсы.
— Штаны с меня спадают, вот что, — говорит Стаховский.
— Всегда после тренировки худею.
— Ну как там? — спрашивает кто-то из вечерников, пробегая мимо них по лестнице.
— По полу размажут — узнаешь, — сурово говорит Сидоров.
— Ну, что, зайдем в «Сыры», — говорит Стаховский.
Когда они подходят к магазину, Сидоров произносит:
— А вот на этом месте я первый раз в жизни сострил. Мы проходили здесь с Ваней Иванчиком, и он, как всегда кривляясь, сказал: а вот, дескать, сыры, а к ним в оппозиции — показав на другую витрину, — плавленые сыры… И я тут же отметил, что они, плавленые, давно уже превратились в правящую партию…
Стаховский внезапно перебивает его и кричит:
— Твой, беги!..
Сидоров бежит за проезжающим автобусом. Это удача — он ходит редко, и можно прождать на остановке полчаса. Впрыгнув в дверь, Сидоров машет Стаховскому, спокойно идущему по улице. Затем он усаживается и начинает глядеть в окно.
«Раньше я думал, что здесь какой-то ореол, но никакого ореола здесь нет. Вот Стаховский курит, а у него уже красный, то есть оранжевый пояс. А я вот не курю… Я не курю, но у меня жёлтые концы. Будет, будет и у меня жёлтый пояс… Покажу я им всем. Покажу и буду счастлив».
Вечерняя игра в Ростове
Над нами встают золотые дымы. За нашей спиной пробегают коты. Но смотришь уныло за дерево ты.
Д. ХармсПоезжайте в Ростов. Нет, не к его младшему брату на Дон, в пыльный и пропахший семечками, дешёвым куревом и запахами базара город. Поезжайте в тот, что истинно называется Великим.
Поезжайте. По крайней мере, там вы не попадёте под машину. Впрочем, впечатление обманчиво. Может, этот милый город ежегодно теряет таким образом многих своих обитателей — ну, не все ли равно — у вас будет чувство, что уж этого с вами не случится никогда.
И не бойтесь обилия чёрных котов.
Они приносят счастье.
Ростов, помимо вида Успенского собора, подарил мне игру «уплющь матросика» и знакомство с Сёмой Бухгалтером.
Надо оговориться, что упомянутая выше игра не связана ни с каким применением физической силы, а Сёма не имел никакого отношения к делопроизводству.
Впрочем, все по порядку.
Мы приехали в Ростов в начале апреля, ориентируясь на жирный дым городской бани. Зачем — я не помню, но, кажется, этого никто и не знал. Командировочные начислялись исправно, работа заканчивалась до обеда, что позволяло нам блуждать по немногочисленным улицам. Улицы были придавлены сборными куполами. Мы брели по ним и дивились пока не привыкли — отсутствию мыла и огромным чёрным котам, наглым и толстым.
Вечера же мы посвящали игре. Единственное, что отравляло нам жизнь, — сумасшедшие апрельские комары, напоминавшие медведя-шатуна, худого и хмурого, оголодавшего за зиму, и оттого готового на всё. Но, по сравнению с той свободой действий, которая была нам предоставлена, согласитесь, это — сущая мелочь. Так ходили мы между Спас-Яковлевским и Авраамиевским монастырями, заключающими город с юга и севера, предаваясь философским разговорам и неумеренному употреблению горячительных напитков. Коты деловито пробегали мимо нас. Они были выкрашены траурной банной сажей.
Это не помешало, я имею в виду котов, а не горячительные напитки, конечно, нам переработать житие св. Авраамия, встретившего в предместьях города ни много ни мало, как Иоанна Богослова и получившего от него замечательный жезл. С помощью жезла Авраамий изничтожил языческий идол и основал на его месте монастырь. Видимо, Свято место, действительно, не бывает пустым. Дальнейшая судьба жезла весьма примечательна — неторопливо (по нынешним меркам) пробираясь к Казани, Иоанн (какое, заметьте, совпадение) Васильевич — я бы рассказал один анекдот по поводу его имени, но боюсь, он стал общим местом… Э-э… Так вот, сей грозный царь решил, что жезл ему необходим для сокрушения Казани, и его поклажа увеличилась на эту священную реликвию. Как бы то ни было, Казань покорилась, в Москве был построен собор Покрова, более известный как храм Василия Блаженного, а в Авраамиевском монастыре возникла постройка, одноимённая с московской.
Но вот беда! Мы ничего не знали о судьбе жезла.
Тут-то и начиналась поэтичная легенда Сёмы Бухгалтера, приводить которую здесь было бы кощунственно по отношению к православной церкви. Единственным оправданием Семы могло служить лишь то, что он тяжело переживал разлуку со своей горячо любимой женой.
Вот мы и вернулись к тому, с чего начали. Будем и впредь придерживаться этих маяков: Сёма Бухгалтер и «уплющь матросика».
Сёма Бухгалтер сидел под огромной репродукцией картины «Юдифь с головой Олоферна». Видимо, администрация гостиницы таким образом хотела показать, к чему может привести появление случайных гостей под её кровом. Сёма Бухгалтер, имевший рост в двести пять сантиметров, сидел на диване, спрятав голову между коленями. Колени уходили к потолку, а сутулая спина, покрытая одеялом, изгибалась вопросительным знаком. Сёма Бухгалтер шмыгал длинным носом и сморкался в огромный носовой платок. Когда он переставал сморкаться, голова его блаженно откидывалась к стене, глаза же закрывались.
Юдифь печально глядела на иудейскую бородку Сёмы, а Сёма разглядывал стол с разложенной игрой «уплющь матросика».
Это был квадрат из ста двадцати фишек, вокруг которого плавали фишки-корабли. Перемещениями пуговиц-матросиков фишки переворачивались, открывая игрокам дивные дивы, золото, опасности да медные деньги.
Двенадцать флибустьеров четырёх цветов — по три матросика на каждого из нас — бродили по квадрату в поисках сокрытых денег, находили клады, были пожираемы акулами, вновь рождались с помощью русалки, бывали иногда и убиты — своими собратьями, возвращались на корабли, пропускали ход, попав в клешни краба, перетаскивали, наконец, гигантский алтын к себе на корабль…
Но не мне описывать эту эпическую игру. Не мне и не здесь. Может, явится когда новый Гоголь и одарит нас пьесой «Игроки» в «уплющь матросика». Может быть…
Я же должен был бы рассказать о трёх других участниках игры. О болгарине Думитрии, быстро освоившем хитрую науку этой причудливой смеси лото, преферанса и шахмат.
О неторопливом и расчётливом Остапченко, повторяющем задумчиво при вытаскивании очередной копейки:
— Эх-х… Знать бы прикуп — жить в Сочи и не работать…
Наконец, можно было бы рассказать о самом себе, о молчаливом распивании водки под многоголосие ростовской звонницы и ночные обсуждения очень странных проблем (видимо, в целях совершенствования коллективного логического мышления).
Но это уж совсем нескромно. Лучше вернёмся к Сёме. Сёма был умён. Он был велик. Почему его не коснулось облысение, отмечающее всех людей его ранга, мне не ясно.
И не было людей, равнодушных к Сёме. Даже члены знаменитого тогда общества «Память» относились к нему покровительственно, когда на вопрос о национальности он отвечал смиренно: «да».
Только Сёме позволено было судьбой иметь царственные носки с шестью дырками. Как он был великолепен, когда, будто политрук, поднимающий в атаку залёгший взвод, он уговаривал ярых трезвенников хватить пива!
Голос его гремел, и трезвенники теряли самообладание.
Это не мешало Сёме снисходить до нас с высоты своего положения. Удельный вес его кандидатских корочек и достатка не давил на зелёную молодёжь, и мы спокойно говорили ему «ты».
