Юрий Трещев - Избавитель
— Тоже мне, вырядилась, сегодня что, праздник?.. тебе же отлично известно, куда мы идем…
— А что?.. — девочка неуверенно улыбнулась, опустила руки. — Ты же сам сказал, надень что-нибудь приличное…
— Но не белое же… ты всех нас засветишь… — Рыжий мальчик, задрав голову, недовольно поглядел на небо. Из облаков вдруг выглянула луна. Он зашептал что-то хриплым, срывающимся шепотом.
Моисей опустился чуть ниже.
— Ах… — Вскрик, объятие. — Боже мой, как вы меня напугали… — Незнакомка отступила, поправила шляпку. Рыжеволосая, лицо вытянутое, на руках мопсик. — Опять эти бесенята что-то затевают… их тут хоть пруд пруди… и Доктор от медицины здесь… какие-то козни готовят, а мы как бы случайные свидетели… ну вот, начинается, смотрите, этот устремился туда, а этот, белесый, в очках, как будто немного смущенный или испуганный, туда… разбежались, без весел, без ветрил уплыли… а вы?..
— Что я?.. — Моисей удивленно посмотрел на деву.
— Так вы не от Аркадия?.. — спросила она. Она все больше волновалась.
— Нет…
— Муж у меня исчез… — Она опустила голову. Она не могла вспомнить, где уже видела незнакомца, помнила только это лицо, даже не лицо, а впечатление и этот такой равнодушный и посторонний взгляд, доставивший ей столько мучений и радостей и с таким трудом забытый. — Не знаю, что с ним… утром проснулась от стука в дверь, открываю, никого нет, а под дверью лежит записка… я ее прочитала и, как полагается, уничтожила… и вот я здесь… — Сделав над собой усилие, дева посмотрела на Моисея. — Погода, просто ужас… — Моисей промолчал, и она поспешила заполнить эту внезапно возникшую и такую невыносимую паузу, как будто ее молчание могло чем-то повредить ей. — Наверное, он уже не придет… мы живем в желтом доме… это через бульвар, по левой стороне… чуть дальше архив… одно время муж работал там охранником… он у меня со странностями… разводит птиц и выпускает их на свободу… и еще он собирает портреты Тиррана… какой-то кошмар, едва только заметит где-нибудь его портрет, глаз от него не может отвести… все стены завесил… весь в мать, правда, она собирала театральные афиши… — Дева говорила тем тихим голосом, которым говорят на кладбище, машинально теребя загривок мопсика. Странно, но она совершенно забыла о муже, и все случившееся в этот злополучный четверг вдруг потеряло для нее всякое значение. Мысленно она перенеслась в то давнее блаженное время, когда она жила в Тоцке. Если бы кому-нибудь открылось то, что она видела! Грустное лицо ее вдруг просияло. — Мне кажется, я вас знаю… мы уже имели удовольствие встречаться?.. вспомнили?.. на бенефисе у Дурова, там еще был Иосиф… так взлетел!.. власть его совершенно испортила… стал чиновником с головы до ног, который не ведает, что творит… Серафим писал для меня стихи, а Марк сделал мой портрет… помню, этот портрет поразил всех… его могила вон там, у часовенки… — Губы девы непокорно затряслись от волнения. Она сделала попытку приблизиться. Моисей отступил. Он был холоден и как-то даже неприязненно почтителен, он точно боялся сближения. — Я, пожалуй, пойду… — Дева грустно улыбнулась и усталой походкой побрела по направлению к бульвару…
36
Серафим шел по бульвару, размышляя о происшествии у Горбатого моста. Он узнал утопленника. В памяти всплывали какие-то картины, имена, которые Судья называл еще утром.
«И что его толкнуло?..» — подумал он и вышел из задумчивости, увидев перед собой пропасть. Качнувшись, как маятник, он отошел на несколько шагов от осыпающегося края обрыва…
Небо приобрело какой-то странный, смутно-зеленоватый оттенок. В нем что-то творилось. Прояснилась фигурка Лизы, почти осязаемая, лицо призрачно-бледное и такое близкое. Глаза Серафима наполнились слезами. Он не в силах был справиться с волнением. Опустив голову, он пошел вдоль обрыва, продолжая размышлять о смерти Судьи, забылся, ускорил шаг и едва не наткнулся на странного вида господина в длинном до пят плаще. Он беспокойно, порывисто оглянулся.
«Скиталец?.. Господи, нет, не может быть?..»
Моисей уже исчез в тумане и мороке вечера, в котором зеленовато-бледным призраком вставала луна…
С Моисеем Серафим был знаком по студии. Одно время он пытался стать художником. Вспомнилось, как Моисей читал письма дяди с Этапа.
— Это же целая Одиссея, я обязательно запишу ее… — сквозь невольные слезы Моисей посмотрел на Серафима.
В последнем письме дядя сообщил, что случилась песчаная буря и он выпал из Этапа…
«Несколько дней я блуждал один среди песков. Тут-то Она и явилась мне в первый раз и заговорила со мной. Я рассказал ей, как меня зовут и откуда я. Она отказалась показать мне дорогу, но взялась доставить тебе это письмо. Взяла письмо и исчезла, как будто ангелы подняли ее на небо…»
С Этапа пришло 7 писем, из которых Моисей составил историю странствий дяди и опубликовал ее в газете «Патриот» под вымышленным именем Скиталец. Ночью его уже допрашивали.
Так Моисей повторил путь дяди…
И опять Этап разметала песчаная буря. Обессиленный, Моисей лег ничком в песок и забылся, погружаясь в какое-то темное счастье…
Во сне или наяву он услышал голос, позвавший его по имени, которое он почти забыл. Голос, как у сирены, мелодично звенящий. Он приоткрыл глаза. Перед ним стояла дева. Лицо тонко очерченное, задумчивое, с золотистой кожей, брови чуть изогнуты, глаза темные с фиалковым отливом на дне.
— Ты похож на своего дядю… я его хорошо помню, он и умер на моих руках… постой, куда же ты?.. остановись, посмотри на себя, на кого ты похож… — Дева протянула ему зеркальце. Он посмотрел и не узнал себя, лицо закопченное, как дно сковородки и глаза на дне, точно две царапины. — Да ты и ноги все стер до крови… — Дева склонилась, покрыла раны на его ногах каким-то прахом, и раны затянулись, даже рубцы исчезли. — Ну, что ты стоишь, иди, омой лицо… колодец у тебя за спиной…
Он обернулся и увидел поодаль полузасыпанный песком колодец. Когда-то из него поили овец. Он наскреб желтой грязи со дна колодца, отжал ее, нацедил мутной воды. Дева следила за ним. Оглядываясь на деву, он стянул через голову рубашку. Пахнуло едким запахом. Когда он умылся, она сказала ему куда идти и, бросив в него горсть песка, исчезла…
«Иди, а куда идти?.. на 100 верст вдоль и на 100 верст поперек ни одного жилья…»
Спустя час или два он наткнулся на заброшенную узкоколейку.
«Ну и где же река?..» — Дева сказала ему, что он выйдет к реке и найдет там то, что ему нужно.
Он привстал на цыпочки. Рельсы упирались в полуразвалившуюся лачугу, готовую утонуть в песке. Вокруг ни человеческого труда, ни человеческой жизни, один песок и небо, такое же, как в первые дни существования мира. Это была реальность, бессильная ему помочь, но она приковывала к себе взгляд…
В лачуге жила соломенная вдова, муж ее пропал без вести. Она встретила Моисея с девочкой на руках. Девочка обмахивалась красным бумажным флажком, как веером. Увидев Моисея, она воскликнула:
— Мама, смотри, наш папа!.. — Флажок выскользнул из ее рук.
— Каким ветром вас сюда занесло?.. — спросила вдова.
— Я отбился от экспедиции… — пробормотал Моисей, путаясь в словах. Губы его вдруг пересохли.
— Так вы археолог, а я думала… впрочем, не важно… заходите в дом…
В доме было темновато и довольно пусто, шаром покати. В углу у стены нары, у окна голый стол. Посреди стола солонка и оплывшая сальная свеча. На нарах ленты, бантики, кукла.
«Странно, все так и описывал дядя в письмах…» — Моисей посмотрел на вдову. Она была немного похожа на деву, которую он видел в песках.
Рано утром вдова остригла Моисею волосы, подправила документы, чтобы его узнавали, как ее мужа, и он ушел искать свой рай…
В тот же год Моисея под чужим именем призвали на военную службу…
Казарма стояла на берегу озера. Она напоминала библейский ковчег: тесная, полная теней, запахов, скрипов, стонов. Ночью он не спал, думал о чем-нибудь. Мысли были расплывчатые. Доносился слабый, едва уловимый аромат ночных фиалок. Звонили цикады, каким-то странным, нездешним звоном. Словно благодать нисходила на него. Он лежал и улыбался тихо и нежно или вставал и, кутаясь в одеяло, бродил по казарме, как лунатик, разговаривая с кем-то. Его обступали видения и тишина. Странно и непонятно, но в этот час даже цикады затихали, как будто задумывались…
Светало. В разрывах морока проглянули дужки кроватей, пятна на стене, трещины, обшарпанные полы, совсем не то, что нужно. Пора было опомниться и заснуть, и он засыпал…
Утром он вставал, как все, и шел, куда шли все, досыпая на ходу…
Прошел месяц, другой. Он выделялся. Он был не такой, как все. Его стали задевать, не пропускали случая. Зачем им это было нужно. Они находили смешное в случайных его оговорках, когда он в забывчивости отдавал нелепые и невозможные команды при строевых тренировках на плацу. Он мог бы заморочить их болтовней, вытянуть из их смеха что-либо другое, мог выдумать сотню всяких способов уклониться, как-нибудь ускользнуть от них и держаться в стороне, но он ничего этого не делал. Он покорно сносил насмешки, может быть, даже нарочно вызывал их сдержанным и неприятным, как бы даже враждебным молчанием, точно он показывал разницу, которая была между ними. Странно устроен человек…
![Альфонс Доде - Малыш[рис. В.С. Саксона]](/uploads/posts/books/138467/138467.jpg)
