Уильям Уортон - Пташка
В этом сне я пою ей все песни, которые знаю, и даже те, которых, как мне казалось, прежде не знал. Когда я просыпаюсь в своей кровати, то не могу их вспомнить. Слишком уж глубоко они запрятаны. Когда я в своем человеческом облике прихожу в вольер, то решаю налить воды в купалку, что стоит в клетке, где я бываю в своем сне, чтобы Перта могла принять ванну. Потом мне приходит в голову, что пусть лучше она сделает это в чем-то особенном. Когда матери нет на кухне, я потихоньку беру хрустальную масленку, которую мать получила после смерти бабушки. Мы пользуемся ею, лишь когда приходят гости, и потому я уверен, что за один вечер она не успеет ее хватиться. Покормив птиц, я в тот же вечер ставлю ее на пол клетки.
Целых два выводка птенцов я пересаживаю во вторую большую клетку; они питаются там яичным кормом и потихоньку начинают учиться лущить зерна и семечки. Первую же клетку, в которой обычно живут взрослые птицы, я оставляю для себя и Перты. Пертой я ее называю потому, что это слово ближе всего к тому звуку, который, как мне известно, обозначает ее имя.
Наконец в моем сне мне начинает сниться второй сон, и в нем появляется Перта. Вода стоит на полу, на нее падают косые лучи заходящего солнца — все в точности так, как было, когда я ее там оставлял. Свет проходит через хрусталь, преломляется, и оттого на полу и на задней стенке видны небольшие радужные пятнышки. Я терпеливо жду, примостившись на самом верхнем насесте в самой темной части вольера. Я догадываюсь, что сейчас произойдет, и знаю, что произойдет это по моей воле — ведь я хозяин моего сна. Однако в то же время я понимаю, что во мне живут неведомые для меня самого чувства и что я владею неизвестными мне самому знаниями. Ведь все, что творится со мной, происходит в самых темных и потаенных закоулках моего сознания.
Перта вскакивает на край масленки и окунает клювик в чистую холодную воду. Затем, откинув головку и выпятив грудку, позволяет воде скатиться вниз по своему горлышку. Она даже привстает на лапках, выпрямляя их до конца, чтобы той было легче стекать. Потом все повторяется. Я смотрю. Теперь она погружает головку в воду и плещет себе под крылья. Она взмахивает ими, чтобы брызги холодной воды проникли в самые дальние, самые теплые уголки, к основаниям наилегчайших перышек. Сделав так два или три раза, она легко прыгает в воду, изгибает спинку и начинает подбрасывать вверх капли — так чтобы они попадали на перья, растущие сзади, между крыльями.
Все это я вижу с какой-то неестественной четкостью. Такое чувство, будто я нахожусь где-то совсем рядом. Мне видна каждая капелька, скатывающаяся по ее мягким перышкам. Я могу замедлить ее движения, увидеть всю свойственную им неторопливую грацию, бесконечное изящество.
Затем я начинаю петь. Я пою, не отдавая себе отчета в том, что делаю. Перта вспорхнула на жердочку и прихорашивается. Похоже, она не слышит меня. Я очень взволнован и чувствую, как горячая кровь струится по всему телу. Все мои мускулы напряжены, и крылья возбужденно приподняты. Я даже привстал и раскачиваюсь взад и вперед в такт моей песне, танцуя ей в ритм, устремляя всего себя к Перте. Я ощущаю целую гамму чувств — тут и поспешность, и ощущение необходимости, и стремление к соперничеству. Перта продолжает чистить перышки.
Я лечу к ней со своего насеста и присаживаюсь рядом. Она даже не шелохнулась, не повернула головы. Бочком, переступая лапками по насесту, я подбираюсь поближе. Она не отодвигается. Я уже приготовился к тому, что она сейчас вспорхнет и улетит; я хочу гнаться за ней, петь для нее во время полета. Я придвигаюсь еще ближе. Она тянется клювиком к спинке и начинает поправлять на ней перышки. Мне остается только одно — я всем нутром чувствую это. Я взлетаю над Пертой и опускаюсь на нее. Меня пронзает пароксизм страсти.
И — ничего! Я опускаюсь на насест, где только что сидела Перта, но он пуст. Я снова один! Я падаю — но не с насеста, а вообще выпадаю из сна, изо всех своих снов. Сперва из того, где мне снилась Перта, — на какую-то долю секунды я осознаю себя одиноко сидящим на верхнем насесте, — затем падаю дальше и оказываюсь на кровати в своей комнате.
Я просыпаюсь. У меня в первый раз произошла ночная поллюция. Мне часто доводилось о таком слышать, но со мной это произошло впервые. Я отправляюсь принять ванну. Затем приношу полотенце и вытираю простыню.
Забираюсь обратно в постель — у меня такое чувство, будто я свалился с луны. Я опять ощущаю себя ужасно одиноким.
В выходные отправляюсь ее искать. Должна ведь она где-то быть, я в этом уверен. Не мог же я целиком выдумать ее из головы. Сперва, повинуясь какому-то безотчетному инстинкту, я еду к мистеру Линкольну. В его клетках полно птенцов. Он показывает мне своих новых канареек. Теперь у него есть две очень темные. Мистер Линкольн считает, что выведет совершенно черную канарейку уже через какие-то десять лет, если дело пойдет такими темпами. Он показывает начерченный им график. Кривая темноты окраски, говорит он, становится все более пологой по мере приближения к цели. Различия становятся все менее явными, и учащаются случаи регресса. По его расчетам, он уже прошел девяносто процентов пути. Через десять лет ему удастся получить канарейку, черную на девяносто шесть — девяносто девять процентов. Он тычет в себя пальцем и говорит:
— Да я сам далеко не такой черный, у меня и девяноста процентов не наберется.
Я спрашиваю, нет ли у него каких-нибудь самочек, которые ему не нужны. Мне хочется проверить, не у него ли Перта. Ни в одной из гнездовых клеток-садков ее нет. Впрочем, я и не сомневался, что ее там не будет. Мистер Линкольн указывает на покрытый тканью вольер слева. Он говорит, что его пришлось затемнить, потому что иначе сидящие там самки начнут флиртовать с самцами из гнездовых клеток, а те начнут распевать им песни, отчего самка, сидящая на гнезде, может настолько сойти с ума, что покинет гнездо.
Никогда бы не подумал, что такое бывает. Мистер Линкольн говорит, что собирается их продавать: большинство из них бесплодны, разве иногда снесут одно-два яйца, вот и вся кладка, и ни одна из них не представляет собой ценности в том, что касается его планов по выведению черной канарейки.
Я заглядываю в вольер и вижу там с десяток самочек. Но ее узнаю практически сразу. Вылитая Перта. Какая-то часть меня, должно быть птичья, помнит ее. Ведь я люблю Перту, как свою девушку, я влюбился еще тогда, в моем сне, когда был птицей, но это чувство осталось, оно вошло в мою настоящую жизнь. Я должен ее заполучить. Повернувшись к мистеру Линкольну, я указываю на нее. Как странно видеть ее птицей, в то время как я уже перестал ею быть. У меня такое ощущение, будто я подсматриваю за ней. Это все равно как если бы я заглянул в замочную скважину и увидел то, что мне совсем не полагается видеть.
— Ты хочешь вон ту?
Он показывает пальцем. Я киваю.
— Она вряд ли тебе пригодится. Ей уже два года, и за все это время она не снесла ни одного оплодотворенного яйца. Я подсаживал к ней трех разных самцов, но ничего не получилось, хотя последний был самый отъявленный щеголь из всех кенаров, каких я только видел. Каждый раз она откладывает по четыре «болтуна». Она, конечно, хорошей породы, но с ней явно что-то не так.
Мы с мистером Линкольном смотрим на нее вместе. Переступая лапками, она передвигается по насесту то вправо, то влево. Она заметила меня. Я это знаю.
— Нужно очень сильно ненавидеть человека, чтобы продать ему эту канарейку. Следовало бы свернуть ей шею, но она такая хорошенькая, такая милая крошка, что просто не могу себя заставить это сделать. Но все равно, какой толк от самки, не откладывающей оплодотворенные яйца. Кстати, я уверен, что из нее получилась бы прекрасная мамочка. Видел бы ты, какие прекрасные гнезда она вьет. А как прилежно сидит на них. И не робкого десятка, тебе ведь, похоже, нравятся именно такие, а все зря.
— Я хочу ее купить.
Ну вот, наконец сказал. Я смотрю на нее и знаю, что она смотрит на меня. В моем сне она не взглянула на меня ни разу. Интересно, как будет теперь?
— Я не стану ее продавать. Я ее тебе подарю. Спасибо, что избавил меня от необходимости свернуть ей шею. Единственное, на что она способна, — это уничтожать корм.
На самом деле мне и вправду не хочется ее покупать. Я рад, что мистер Линкольн отдает мне ее просто так. Получается, что он вроде как ее отец и дает мне разрешение жениться на дочери.
Я даже не знаю, что и сказать, поэтому просто протягиваю мистеру Линкольну свою ладонь для рукопожатия. С минуту он не знает, как это воспринимать, но потом видит, что я серьезен. Тогда он берет мою руку в обе свои. На моих глазах слезы, и он это видит. Не то чтобы я был готов расплакаться, просто я очень взволнован и счастлив.
