Джонатан Эймс - Дополнительный человек
– Все складывается по-вашему, – сказал я.
– Вот именно. Маска для глаз. Еврейский союз. И теперь – место, где остановиться. Она передвигается в кресле на колесиках – эмфизема от курения, – но в клубе «Эверглейдс», где она членствует, есть пандусы. Большинство вечеров у меня будут свободны. Просто замечательно. Но самое главное – это солнце.
Генри продолжил укладываться, но я не мог спокойно смотреть на это и отправился поесть. Он отклонил мое предложение принести ему что-нибудь. Возбуждение лишило его аппетита. Когда я вернулся, он спросил, не отвезу ли я его в Порт-Оторити в восемь тридцать.
– Конечно, я был к этому готов, – сказал я.
– Я дам тебе пять долларов, – сказал он.
– Не смешите, – ответил я.
– Я не желаю одолжаться!
Я не захотел спорить с ним в последний вечер, так что сдался, и он немедленно вручил мне пять долларов, а потом сказал:
– Я хочу кое-что тебе показать. Я нашел в шкафу старый альбом. Там есть фотография моей тетки. Я подумал, ты захочешь посмотреть на нее.
Мы сели на его кровать, и Генри пролистал хрупкие страницы толстого альбома в поисках фотографии. Он держал альбом подальше от меня, так чтобы я не мог ничего увидеть, но я подглядывал через его плечо и смутно разглядел то, что могло быть старомодным черно-белым фото в честь окончания колледжа.
– Это вы, Генри?
– Нет.
Наконец он нашел нужные страницы. Они были посвящены его тетке. На одной был большой черно – белый фотопортрет. На тетке был высокий кружевной викторианский воротник. Ее волосы были густыми и прекрасными, как у Генри. Она выглядела изысканно и притягательно. Ее глаза смотрели открыто и прямо. Она не была скромной женщиной.
– У нее ваши глаза и скулы, – сказал я Генри.
– Это у меня ее.
На противоположной странице были две старые газетные вырезки – колонки Балтиморского общества, с фотографиями тетушки Генри. Одна представляла собой копию портрета с викторианским воротником, на другой тетушка Генри в белом платье стояла в группе свидетелей на свадьбе. Заголовок под ее портретом гласил: «Грейс Рутерфорд отбывает сегодня во Францию».
– В те времена колонки, посвященные жизни общества, действительно отражали жизнь общества. Теперь там сплошь голливудские скандалы. – Генри еще раз посмотрел на свою тетку. Затем он закрыл альбом и положил его обратно в шкаф. – Вот так.
– Она была очень красивой, – сказал я.
Генри промолчал, его восторг от предстоящего отъезда иссяк. То была редкая минута сентиментальности, вызванная фотографиями тетушки. Он скучал по ней. Через некоторое время он продолжил укладываться, положил еще какие-то вещи, по большей части грязные рубашки, после чего объявил с возродившейся энергией:
– Наступает великий момент – закрываем чемодан! – Он уселся на него, но не смог застегнуть. – Мне нужен дворецкий… Садись рядом! – скомандовал он.
Я уселся на большой чемодан рядом с ним – спиной к спине. Мы немножко попрыгали, но не смогли застегнуть пряжки. Тогда я собрал все свои силы и нажал как только мог. Чемодан удалось закрыть. Это произвело на Генри большое впечатление.
– Ты бы пригодился в армии, – сказал он. – Там всегда нужны хорошие упаковщики.
Хотя это был глупый комплимент, я все равно ему обрадовался. Мы надели зимние пальто, и я протащил чемодан через вестибюль. Генри пришлось подождать, пока я подгоню машину.
Когда мы подъехали к Порт– Оторити, Генри задумался о своем путешествии.
– Я взял с собой бутылку вермута, чтобы принимать кодеин. Вероятно, кончится тем, что я поделюсь им со всем автобусом: с досрочно освобожденными и черной прислугой. В Америке нет никого подобного мне. Мне нравятся очень бедные и очень богатые. Знаешь, Джэксонвилл очень интересен из-за своей черной культуры. Придется пойти в бар во время остановки и провести кое-какие изыскания. В Джэксонвилле у женщин нет зубов. Не потому, что они их потеряли, а потому, что мужчины им их выбили. Мужчины там все еще держатся гоголем. Они не ведают, что творят, но они все еще мужчины.
Мы прибыли в Порт-Оторити около девяти – для парковки не было мест, так что я припарковался вторым рядом с линией такси. Я хотел вылезти из машины и донести чемодан Генри до станции, но он мне не позволил.
– Тебе придется покупать билет, – сказал он.
– Какая разница, – сказал я. – Я беспокоюсь о вашей спине.
– Беспокойся о билете, а не о моей спине. У меня тридцать таблеток кодеина. По одной на каждый час. Просто вытащи чемодан из машины, я смогу везти его на колесиках.
Я вытащил чемодан из багажника, и мы встали рядом с такси. С другой стороны «паризьена» мчались машины. Генри попробовал приподнять чемодан.
– В Джэксонвилле мне понадобится помощь. Я буду как Бланш Дюбуа, – сказал Генри и перешел на темпераментный южный акцент, каким говорят южане: – Я не могу поднять свой чемодан. Тут есть негритята, которые донесут его? Негритята всегда помогают мне нести багаж.
Закончив свою речь, он протиснул чемодан между двумя такси, а потом вытолкнул его на тротуар. Я подбежал к тротуару, оставив «паризьен», и сказал:
– До свиданья, Генри.
Он повернулся ко мне:
– Возвращайся к своей машине. Кругом полицаи. Не будь дураком.
Я отступил обратно к «паризьену» и смотрел, как Генри втискивается в стеклянные двери Порт-Оторити. Вот он заговорил с тощим темнокожим мальчишкой, похожим на жулика. Парнишка с усилием поднял чемодан и втащил его внутрь. Генри не обернулся посмотреть на меня. После того как он вошел в двери, я его уже не видел. Он даже не пожал мне на прощание руку.
Я сел в машину и подумал, не поехать ли мне к «Салли», добро клуб был всего в двух кварталах, и не выпить ли мне там. Наше прощание было просто насмешкой. Таким образом, я не заслуживал того, чтобы скучать по нему, а он – думать обо мне в автобусе. Но я не поехал к «Салли». Я проехал четко по Сорок третьей улице, сам себе удивляясь. Гнал всю дорогу до дому, в каком-то безумии надеясь, что Генри окажется там, несмотря на то, что мы только что расстались.
Войдя в квартиру, я был поражен ее уродством. Беспорядок, грязь и запах были до такой степени нездоровыми, что вызвали тошноту. Как я мог жить здесь? Отъезд Генри обнажил квартиру, он забрал с собой все величие и сверкание, сквозь которые смотрели мои глаза. Он делал квартиру похожей на гардеробную звезды-гастролерши.
Я направился прямиком к его шкафу. Прежде чем открыть его, я заметил на полу квитанцию. Сборы все нарушили. Это была квитанция за превышение скорости в Нью-Джерси, датированная приблизительно тем временем, когда они с Гершоном охотились за автомобилем. Полицейский записал номер прав Генри, адрес и дату рождения. 23 марта 1920 года. Генри было почти семьдесят три года. Он был еще более потрясающим, чем когда-либо. Я положил квитанцию на кофейный столик, чтобы он смог найти ее, когда вернется домой. Положил ее текстом вниз, чтобы он не подумал, что я знаю его возраст.
Я открыл шкаф и под несколькими смятыми рубашками нашел альбом. Я сел на белую кушетку и начал смотреть фотографии. Там была дюжина черно-белых фото, которые, скорее всего, относились к годам, проведенным Генри в колледже, когда ему было двадцать лет.
На самой поразительной фотографии Генри сидел на велосипеде. Ему было приблизительно лет двадцать пять. На нем не было рубашки, только шорты. Он находился на грязной дороге на вершине утеса, похоже в Монте-Карло. Его тело было гибким и прекрасным, живот плоским, руки превосходной формы. Лицо чистое и привлекательное. Он не улыбался. У него было обычное для молодого человека того времени выражение меланхолии и романтики, как будто говорившее, что он всегда останется таким прекрасным.
Еще на трех-четырех цветных фотографиях Генри было за тридцать. Казалось, все они сделаны в один и тот же день. На первой Генри стоял перед французским замком. На нем были синий блейзер и плащ – абсолютно чистые. На следующих двух фотографиях он был запечатлен на вечеринке с коктейлями в окружении обаятельных, модных людей. Он все еще был хорош собой, но в его лице уже проглядывало выражение той восхитительной, но усталой отчужденности, которое стало теперь для него характерным.
За целую жизнь Генри сохранил очень мало фотографий. Альбом по большей части был пуст. В конце его была вложена старая черно-белая фотография актрисы. Очень красивой. Ее звали Констанс Сихьюзен. Она была одной из женщин, которых Генри упоминал как своих любовниц. Я гадал, действительно ли между ними был роман, или он прослушивал ее для одной из своих пьес и оставил себе фотографию, потому что Констанс была красавицей, а то, что они были вместе, было просто ложью, фантазией. Но если это было ложью, он сам в нее верил. Как и я когда мне было тринадцать: я вырезал тогда на дереве инициалы девочки, притворяясь, что у меня есть подружка, и потом, годы спустя глядя на них, счастливо улыбался, потому что на мгновение верил собственной лжи. Я изменил историю своей жизни, но вспомнил об этом много позже. Не делал ли Генри то же самое с фотографией этой женщины, не вспоминая правды? Я не знал, что думать о Генри и о любви.
