Денис Гуцко - Бета-самец
Он мог поддакивать. Сколько угодно, не жалко. Быть искренним, когда захочет. С тем, кого выбрал сам. Но не нужно загонять его в угол, господин председатель. Никогда.
Не надо в угол. Не мое это место.
Дойдя до разлапистого фикуса, Топилин щелкнул ногтем глянцевый лист, развернулся и пошел обратно.
— Видите ли, милый Иван Рудольфович, — сказал он быстрым, но спокойным голосом, заправляя руки под ремень. — Положение мое действительно непростое.
Пресек взглядом попытку председателя вставить реплику — обожди, сейчас я говорю. С удовольствием отметил: в яблочко, вылитый Антон.
— Но такими подробностями я с вами не стану делиться.
Он навис над председателем.
— Главное, о чем мы с вами договоримся, — мы не обсуждаем всю эту юридическую лабуду. О’кей? Не касаемся. Никак. Это понятно?
Дождался, пока председатель сообразит, что тут ему следует кивнуть.
— Не потому, что я боюсь это затрагивать, — продолжил он, мягко качнувшись с пяток на носки. — Но мне, во-первых, неприятны эти гнилые ментовские темы. Во-вторых, мне без них, прости господи, хватает, с чем разбираться. И я не желаю, чтобы вы тут, для информации… Я сам себе правосудие. Понятно говорю?
Иван Рудольфович сосредоточенно искал подходящие слова, но не находил.
— Да я не в том смысле, — промямлил наконец.
— Так-то лучше.
Он снова дошел до фикуса, предоставляя Ивану Рудольфовичу возможность осмыслить услышанное. Лист все еще качался. Здесь можно было развернуться на каблуках, пачкая паркет. Развернулся.
— Я так говорю не потому, что у меня мания величия, Иван Рудольфович. Я, пока бизнес свой отстроил, многое успел. Узнать и сделать. Случались иски от некоторых хитро сделанных граждан. И сам я банкротился несколько раз, когда нужно было. И я слишком хорошо знаю, что такое… — он повел головой, — …что такое эти наши суды и прочая. Не могу я отдать им себя. Понятно? Гнушаюсь. Злодеем я никогда не был, и теперь во все это нырять… как бы вам объяснить… Вот, к примеру, пользовали вы бабенку. Нормальная такая бабенка, толковая, всё при ней… Уж простите незатейливость мысли… навеяло, знаете. Стало быть, пользовали ее… А потом вдруг — елы-палы, кес кю се — у вас с конца закапало. Ай-ай, бывает. Бегом лечиться. Вы к доктору, а там она. В белом халате. На что жалуетесь? Она, оказывается, доктор. Венеролог, видите ли. Сертификаты на стене, грамоты, благодарственные письма. Будете вы у нее лечиться? А?
Развел руками — ответ, мон шер, очевиден — и сделал несколько шагов по комнате.
Если председатель сейчас затянет какую-нибудь благоглупость — придется его осадить порезче. Умей слушать паузы, говорун.
Не затянул.
— Тут, Иван Рудольфович, все ясно как божий день. Сказать прямо, я там стольких за сходную плату имел, что идти мне туда за правосудием… — он усмехнулся. — Обойдусь как-нибудь. Сам разберусь. В общем, блядей ваших в мантиях не нужно мне под нос совать. Уяснили?
Председатель страдальчески косился на тонкую филенчатую дверь, за которой темнел силуэт Жанны Константиновны: собиралась войти в зал и вот налетела на непечатное.
Новый год Топилин ненавидел, как аллергик тополя. За предновогоднюю всероссийскую какофонию, за невыносимый всплеск банальщины из репертуара массовиков-затейников, за праздничную обязаловку, которой надлежало предаваться где только можно: в семье, с друзьями, в трудовых коллективах. Он давным-давно не отмечал Новый год с матерью. Несколько раз — пригласили, было неудобно отказаться — пришлось отметить с Литвиновыми. Но чаще всего он покупал дорогую бутылку, запирался дома и спокойно напивался под какой-нибудь свежий триллер-боевик (к слову, предпочитал про ограбление банков).
Как ни упрашивал Иван Рудольфович, как ни напирал на незаурядность складывающихся между ними отношений, от празднования Нового года в доме с мезонином Топилин наотрез отказался. Сказал, что этот семейный праздник он всегда встречает с родителями и нарушать фундаментальную традицию не станет даже ввиду исключительных обстоятельств.
— Простите, Иван Рудольфович, никак. Мои взбунтуются. Я и так их забросил с тех пор как… уединился.
Сошлись на компромиссе: Старый Новый год Топилин пообещал отпраздновать вместе.
С формулировкой «раз уж ты от Антона своего сбежал» — Марина Никитична нарушила многолетнюю договоренность и тоже позвала его на праздник оливье и шампанского. От матери отбиться было проще.
— Мам, ну ты чего вдруг? Что за сбой в системе? У нас же уговор: Зиночка отдельно от Сашеньки.
— Это у тебя, Сашенька, насколько я понимаю, сбой. А у нас с Зиночкой все как обычно.
— Нет, мам, не приду. Ты же знаешь, я не люблю этот елочный шабаш.
Марина Никитична никогда не упрашивала. А тут не удержалась.
— Саша, ты прячешься от своего Антона с середины октября…
— Ни от кого я не прячусь.
— Не перебивай, пожалуйста. Ты уехал из города, сменил номер телефона. Ты бросил фирму, на которую столько лет угрохал…
— У меня творческий отпуск… кризис. Да, творческий кризис.
— Как ты думаешь, могу я тут сидеть спокойно, зная, что у тебя серьезные проблемы? Я переживаю, сынок.
— Я заеду, — пообещал Топилин. — Обязательно. Только не на Новый год.
— Антон твой приходил.
— Зачем?
— Глазами рыскал. Пытался понять, бываешь ты у меня или нет. Подарок мне принес. Про Зину забыл, невежа.
— Ух ты! Какой подарок?
— Бокалы, — помолчав, ответила Марина Никитична. — Я вообще стараюсь не подавать вида, что знаю о вашей размолвке.
— Мам, размолвка — это у дяденек с тетеньками.
— Кстати, твой Антон такой набожный стал! — сказала Марина Никитична. — Вошел, икону ищет. Мол, а где тут у вас.
— Всё, мам. Некогда мне с тобой про моего Антона тары-бары разводить.
— Да и я не собиралась.
— Всё, мам. Некогда. Сейчас тут самый воздух, пока ветер не переменился. Пойду подышу. Обнимаю.
Пригласил и Коля, демобилизация которого задерживалась по личному распоряжению полковника Мурашова до тех пор, пока на смену ему среди призывников соседних частей — а военкоматы на этот раз со спецзаказом не справились — не отыщется новобранец, имеющий навыки ухода за лошадьми. В качестве утешения на время новогодних праздников Коле был обещан телевизор. Относительно Колиного приглашения Топилин колебался. В гостях у вертолетного конюха, которого он щедро веселил рассказами об антиправительственных выходках вымышленной группы «БоЁк», ему было уютно, как не бывало уже очень давно. Почему бы не посидеть напоследок? И все же Топилин боялся, что вид новогоднего Коли — с пультом в руке, с Басковым в глазах — порядком подпортит общее впечатление. И под бой курантов развеется очарование домика, пропахшего кирзой и Яшкой, — как однажды сам Коля развеял очарование грез об утренней всаднице.
Название «БоЁк» Топилин расшифровывал по-разному — например, как «Боевые клоуны».
— А «ё» откуда? — уточнял Коля. — Там же «е» должно быть.
И Топилин отвечал, пожимая плечами:
— Без «ё» сегодня никак. Особенно в политике. Без «ё» только черви плодятся.
Потом он придумал «Бойку́» новую этимологию — дескать, это начало украино-тюркской фразы «Бо ёк порядку». Наконец, однажды со строгим лицом Топилин сообщил Коле, что на самом деле — раньше он не мог ему этого открыть, раньше он его проверял на вшивость — «БоЁк» составлен из начальных слогов имени и фамилии миллионерши Боккаччо Ёко, которая разработала и пустила гулять по свету концепцию «смешных революций» (Интернета на конюшне не было, проверить Коля не мог).
В боевого клоуна Топилин перевоплощался легко — будто и впрямь долгие годы только тем и занимался, что подтрунивал над припухшей властью: рисовал на стенах карикатуры на тандем, устраивал жестокие розыгрыши городским чинушам (с некоторыми из них в своей реальной любореченской жизни Топилин здоровался за руку).
Реакция Коли на его россказни была по-детски непосредственной. Слушать, как он заходится от смеха, Топилин мог часами.
Коле особенно понравилась история о том, как, по всем законам шпионских фильмов — отключив сигнализацию и видеонаблюдение, по веревочным лестницам, вооруженные краской и трафаретами, «бойки» проникли в гараж любореченской мэрии, и только что купленные «мерсы» украсила ставшая знаменитой с тех пор «задница под шляпой» (господин мер любил фетровые шляпы).
— Жаль, они в таком виде из гаража не выезжали. Но мы всё на камеру сняли. Два миллиона просмотров в Ютьюбе.
Коля хохотал и смотрел на него восхищенно. Было приятно читать восхищение в глазах того, кто в два раза тебя моложе.
За год службы Коля бывал в увольнительных всего четыре раза. Полковничья чета была против. И Яшка не одобрял отлучек. Заметит, что из кирпичной хибары вместо Коли вышел незнакомый боец, — тут же начинает безобразничать: подстилку разбрасывает, лягает ясли.
