Ирина Богатырева - Товарищ Анна (повесть, рассказы)
Она тут же метнулась в угол, достала тот самый мешок, с которым мы гуляли весь вечер, вытряхнула перед нами и расстелила на земляном полу шкуру небольшого медведя, совсем еще медвежонка. От шкуры пахло кислым. Меня затошнило.
— Купи медведя, совсем ведь дешево отдаем.
— Нам не нужен медведь, — сказал мой Славик, и голос его стал неожиданно тверд. Я даже мельком на него обернулась: его лицо стало каменным, он ощутил себя в стане врага и был готов драться. Дешево мы не сдадимся — говорили его неожиданно жесткие глаза. Это поняла я, это поняли и алтайцы.
Безропотно они свернули шкуру, и снова начались переговоры. Я видела, что Эрмен отчаянно пытается спасти ситуацию. Все-таки мы были гости. Мы сидели у них в аиле, возле их очага, пили их талханду чай, и нас нельзя было обижать. Как бы ни были расшатаны национальные устои в этих людях, закон гостеприимства жил в крови. Он жил у Эрмена и Маши, с видом страдающей героини античной трагедии откинувшейся на стуле, но начисто был вытравлен у Алика.
Препирательство было недолгим. Алик посмотрел на нас волком, зверем и рыкнул в страшном испуге:
— Земляк, дай сто рублей.
И тут мне стало нестерпимо всех этих людей жалко. Я увидела, как качнулся вперед мой Славик, готовый принять последний бой, но опередила его, сказав:
— Может, вам уже хватит?
Мой голос был тих, но меня услышали. Услышал именно Алик. Чутье развернуло его ко мне. Он ринулся, как утопающий, его голос дрожал, он был несчастен:
— Землячка, дай сто рублей. Нам на пиво. Нам не надо больше. А завтра мы вас увезем.
Поверженный Эрмен только кивал: «Ага, увезем. Ага». «На чем же вы нас увезете?» — подумала я, но промолчала.
— Не пейте только водку, — страдающим голосом сказала я и дала ему в руки сто рублей. Алик ликовал. Он не мог сидеть на месте, вскочил:
— Да где ее сейчас взять!
Он стал силен и весел. Выбежал из аила.
— Мы того… мы правда эта… не будем того… Мы быстро, — пролепетал напрочь смущенный Эрмен и убежал следом.
— Идемте в дом спать, — раздавленным голосом сказала Маша. На ней не было лица. Нам легко удалось убедить ее, что аил — это предел наших мечтаний, что мы станем спать тут, а спальники у нас есть.
Когда она ушла, захватив нехитрый свой ужин, мы закрыли дверь и привалили ее поленом. Стало темно. Света от потухающего очага было мало. Слышно было, как мужчины возятся с грузовиком, заводят его, раскручивая рычаг. Наконец автомобиль завелся. Хлопнули дверцы. Скрипя и колыхаясь, он проехал возле аила, кто-то открыл ворота, закрывать не стал. Шум мотора удалился, потом совсем погряз в лесу и сумерках. Стало темно и тихо.
Через пять минут мы подхватились, не сговариваясь. Помогая друг другу, надели рюкзаки. Осторожно выглянули за дверь. Двор был пуст, сумерки слепили глаза. Стараясь держаться подальше от пятен света из окон дома, мы пересекли двор и ринулись прочь от этого места. Уже в лесу, обернувшись на дом, я увидела, что за пустыми глазницами окон мельтешил телевизор, музыка долетала индийская, веселая, яркая. Мы побежали.
Мы бежали легко, несмотря на рюкзаки: ноги сами несли нас. Мы не думали о направлении: главное — подальше отсюда. Инстинкт влек нас назад. Впереди была ужасная Коо, позади — наши добрые богатыри, пусть и на другом берегу Чулышмана, зато с ружьем с оптическим прицелом. Мы бежали, смущенные, и нам не было стыдно. Мы не боялись этих людей, но так невыносимо было находиться внутри их мира, несчастного, разрушенного, нищего, вдвойне уродливого своей нищетой на фоне прекрасного, благодатного, обетованного Алтая.
Мы перебрели ручей, спустились в овраг, пересекли дорогу и ринулись дальше, к берегу, чтобы потом, вдоль него, степью, перепрыгивая через древние рвы оросительной системы, топотом оскверняя скифских воинов в их позабытых могилах, — чтобы бежать и бежать обратно к нашему месту, где так хорошо и спокойно было загорать и млеть после переправы.
Еще издали мы увидели, что на том пятачке горит костер. Темнели валунами палатки. У кустов замер уазик. Сбавив скорость, тихо, как звери, мы подобрались к лагерю.
— Эй! — окликнули нас, и от огня поднялся человек. — Вы кто?
Мы успокоились, услышав трезвый голос. Хотелось пуститься в слезы. Хотелось тут же про все рассказать. Но вместо этого я услышала твердый и даже холодный Славкин голос:
— Мы туристы. Можно рядом с вами на ночь палатку поставить?
— Валяйте. — Человек быстро потерял к нам интерес.
— Слава, Славик, что мы завтра-то делать будем? — спрашивала я уже в палатке. Мне казалось, что мы окружены. Мир рухнул. В темноте ночи я не осознавала его обломков.
— Спи, — ответил мне мой суровый, мужественный Славик.
Мы проснулись от знакомых слов и знакомого голоса:
— Земляк, купи медведя.
Эрмен ходил между палаток. Я боялась шевельнуться и только блестела глазами из спальника. Славка сделал мне знак молчать. Горе-продавца скоро выгнали, завелся тот самый грузовик и уехал. Только после этого мы высунулись из палатки.
— Может, застопим? — спросила я, без особой надежды глядя на УАЗ.
Славка был настроен более решительно. Он пустился на переговоры, но они ни к чему не привели: мест нет, народа слишком много и едут в обратную сторону. Нам перепал только чай со сгущенкой.
— Собирайся, — сказал после этого Славик. — Нам сегодня пятьдесят километров топать.
Через полчаса нашей палатки не было, рюкзаки были собраны, и мы уходили по дороге туда, откуда прибежали накануне. Туристы смотрели на нас, как на психов. Я ощущала себя, будто иду на войну.
Мы шли молча и упрямо. Старались оставлять дорогу чуть-чуть в стороне. Прислушивались к шуму моторов. Готовы были прыгнуть в кусты. Мы были нервны и не заметили, как оставили позади домик наших вчерашних знакомых.
В деревню Коо мы вступили по лучшим заветам наших богатырей: утром и готовые к бою. Но никто нас не видел. Никто не появился на улице, если не считать собак и телят между хилыми, запущенными домишками. Я боялась смотреть на окна: мне казалось, во всех не будет стекол. Я боялась оглянуться: мне казалось, отовсюду глядит та же кислая, пьяная нищета.
Мы отдыхали первый раз через несколько километров после деревни, пили из Чулышмана, черпая волну кружкой, и этот невеселый отдых был похож на тризну по нашему личному, первобытному раю.
Пара серых журавлей-красавок с курлыканьем сопровождала нас, и, когда мы остановились, они тоже сели в отдалении, чуть ниже по течению, ходили и поклевывали что-то в прибрежном иле. Поднимая голову, косили на нас своими добрыми мудрыми глазами. Словно бы все понимали.
— Дойдем до Телецкого к вечеру?
— Наверное, дойдем.
Так говорили мы теперь, и тень двух других запойных деревень маячила перед нами в перспективе пути. Нам не было страшно, только странно и смутно. Я пыталась развеселить Славку, фантазируя, как спустимся мы к Телецкому ночью, и звезды будут мерцать над ним, отражаясь в загадочной черной воде, а мы разденемся и станем купаться в нем голышом, черпая холодную звездную рябь… Но все было неправдой, мы оба чувствовали это. Рай был вчера и спокойствие, тихое неведение было вчера. А на сегодня нам оставались только километры пути.
— А что, может, будет кого, так постопим? — попыталась я предложить на худой конец.
— Пошли, — сказал на это строгий мой Славик.
Мы взвалили рюкзаки и двинулись. Мы тогда еще не знали, что такое пятьдесят километров за день пешком.
И посетим…
— До школы идет?
— Идет, бабуль, идет! Садись уже. Каждый день ездишь, одно и то же спрашиваешь.
— Каждый день? А я не помню…
Занимая весь проход, она идет от водителя и грузно садится рядом со мной. Улыбается удивленно:
— Каждый день, говорит, а я не помню. — Голос и говор у нее детский, все смягчающий. — Стихи в сорок втором учила — все помню. Я в сорок втором четыре класса кончила. Так любила все: и счет, и чтение, и русский язык! У меня пятерки за сочинения были, сама все сочиняла. А потом пахать пошла, — улыбается. Взглядываю на нее быстро, со страданием: день жаркий, ни слушать, ни говорить сил нет. А она замечает и подхватывает снова: — В двенадцать лет на лошади сама пахала. Мужиков забрали всех, так вот…
Двери схлопнулись, отрезая нас от воздуха. Трогаемся. Она трижды мелко крестится:
— Чтобы легко доехали.
Ехать ей — минут пятнадцать. Автобус наполняется моторным жаром, людским духом, тяжело выезжает со станции на дорогу.
— Цен не помню. Домов… А стихи в сорок втором учила — до сих пор наизусть помню. Вот это: «Мороз и солнце, день чудесный…» — и далее, без интонаций, став вдруг лицом серьезной, читает.
Что там — маршруты, дома и цены. В ней живы детство, война и Пушкин. Автобус поворачивает, и заходящее неистовое солнце принимается меня есть. Но по спине идет холодок.
