Ирина Богатырева - Товарищ Анна (повесть, рассказы)
Открыл глаза. Настины глаза тоже оказались открыты, но смотрела она не на него, а за него: вытягивая руку с часами, смотрела на них. Он отстранился, поднялся, отошел к краю склона.
— Прости, — услышал сзади. — Прости меня. Слышишь? — Потом: — Но что мне было делать? Я же не могла ее оставить. Мне некуда ее девать, у нас больше нет никого. Ты слышишь? Ну неужели ты такой эгоист, только о себе, о своем удовольствии все? Да, тяжело, но у меня выбора нет, мне с этим всю оставшуюся жизнь теперь жить. Думаешь, мне это нравится? А что де…
— Помолчи, — оборвал он ее. — Пожалуйста.
Что-то было не так. Напряжение вокруг, в самом воздухе. Ветер исчез, как будто его выключили. Птицы смолкли. Что-то было реально, по-настоящему не так, и Костя чуял это, как зверь, но не понимал. Ему стало тревожно. Подумал: опять землетрясение, эпицентр рядом был в прошлый раз, вдруг снова? Даже присел, потрогал землю рукой. Потом перевел взгляд на озеро, на небо. Тут кто-то закричал на базе, и в тишине было слышно, как будто кричат рядом:
— Затмева-ает!
И Костя тут же все понял, взглянул опять на небо, на солнце. Небольшая размытая тучка встала напротив светила, и он отчетливо увидел, что у светила откушен как будто бок.
Первое августа. Конечно, сегодня 1 августа 2008 года, как он мог забыть? Разрекламированный день, пик турсезона, от которого он так счастливо отмазался, превратившись сам из проводника в туриста.
— Костя, Костя, затмение! — залепетала сзади Настя с такой же интонацией, как ее мать. Подошла и прижалась сбоку, но Костя вздрогнул от холодного, мокрого и отстранился.
Солнце закрывалось медленно. Казалось, что слепнешь. Постепенно удлинялись тени, по-вечернему застрекотали обманутые кузнечики. Ветер совсем стих, и озеро выгладилось. Перевал замер. Грозный дух перевала тоже не дышал.
Луна навалилась на солнце тяжело и величественно. Стало так тихо, как будто сжалось пространство, сам воздух загустел, и когда на базе заахали люди, слышно было так, словно они стоят в двух шагах. Когда затмило полностью, по обе стороны от солнца симметрично зажглись две звезды. И так все застыло, исчезли звуки, краски, исчезла граница между космосом и земным миром, тонкая завеса света, отделяющая от звездной бесконечности. И весь земной мир, все живое, обомлев, замерло и глядело в этот открытый космос.
Луна дернулась, будто ее толкнули, и огонь плеснул из-за ее спины. А потом быстро, быстро — гораздо быстрее, чем накатывался, — черный круг сдвинулся влево, отошел совсем, и опять настал день.
Мир моргнул, выдохнул — и начал жить заново. Обновленный, мир начинал все сначала, словно вспоминал себя. Засвистали и заметались низко над землей птички, которые летают только на рассвете. Слабо-слабо потянул с воды ветерок. Озеро шевельнулось, как будто после сна, плеснуло о камни и ожило.
— Костя, поехали, — дернула Настя его за руку. — Поехали. У меня предчувствие нехорошее, что с мамой что-то случилось. Нас долго уже нет.
— Да. Да.
Они взяли покрывало и стали спускаться к машине.
Но Наденьке было хорошо. Ей грезилось. Вот она выскакивает из домика, выбегает легко и стремительно, а там самый рассвет, солнце встает, причем так быстро, как на ускоренной пленке, выныривает из-за горы и вскакивает над ущельем, как поплавок, огромное огненное яблоко, от него все заливается каким-то нереальным светом, и даже небо как будто горит. А на обрыв, прямо над ущельем, выходят олень и медведь. Сначала выходит медведь, и он сияет, как будто огненный, или это солнце заливает его таким светом; а потом выходит олень, и он кажется отсюда, снизу, синим-синим, как краска, и тоже как будто сияет. Они стоят там, большие, и глядят вниз, прямо на Надю, и она чувствует их доброту и любовь. Она так рада, что увидела их, у нее даже в горле от восторга застревает ком. Прыгает и зовет того, кто остался в доме: «Настя! Настя! Выйди, посмотри тоже: вот они появились, вот вышли медведь и олень, исполненный очей. Выйди, взгляни. Настя!» Но из домика никто не выходит. Наденька прыгает, бьет в ладоши и почти уже плачет от восторга. Наденька очень счастлива в этот момент.
Звезды над Телецким
После переправы, разнеженные, как после любви, мы лежали на взгретом склоне и тихо разговаривали. Разговор наш состоял из одной фразы, произнесенной на разные лады. «Хочешь, постопим», — говорила я, как будто бы Славка предлагал мне это, и я только с ним соглашалась. «Постопим, если хочешь», — отзывался он.
На самом деле нам обоим в тот момент ничего не хотелось. Мы лежали на берегу и сушили намоченные при переправе штаны; мы лежали затылками к дороге. Чулышман, оставшийся сейчас чуть внизу под берегом и скрытый зарослями ив, нес свои воды почти неслышно. Два серых журавля-красавки с курлыканьем покружились над нами и сели на берегу, чуть ниже по течению, с интересом поглядывая, что за гости посетили их тихий, безлюдный мир.
Три дня до этого мы жили на другом берегу у гостеприимных лесников — опергруппы алтайского заповедника, трех типичных русских богатырей; они кормили нас борщом из банок и разнообразными таежными байками, лишь бы мы пожили с ними и разбавили их монотонную службу. На десерт все эти дни подавались одни и те же истории о войнах с местными браконьерами. При явном перевесе сил между хорошо вооруженными оперативниками и алтайскими охотниками, лезущими на запретную зону, война шла затяжная, жестокая и нечестная: лесники ни на что не имели права, кроме как задержать и выписать штраф, а браконьеры по умолчанию имели право на все. И вот теперь, жаловались нам три русских богатыря, им ни за что нельзя появляться в приграничных с заповедником деревнях, где царят пьянство и беззаконие и живут все те браконьеры, которых они знают уже в лицо. «Хотя там и обычным людям опасно останавливаться», — продолжали богатыри, охваченные вдохновением, и рассказывали о машинах туристов, забросанных камнями, о вымогательствах и украденной студентке. «Три года ее искали с милицией, да где же ее найдешь: увезли на стоянку и, пока не родила им там, не отпускали. А потом ведь уже и незачем. Разбойники, средневековье», — довольные, щурились в огонь наши богатыри: пока существовали где-то разбойники, имела смысл существования и их небольшая застава.
И вот, расставшись с нашими добрыми хозяевами, мы лежали у дороги, а впереди были все три мифические деревни: Коо, Кок-Паш и Балыкчи, одна другой страшнее, одна другой славнее. И нам предстояло пройти все их три пешком, потому что были мы туристы дикие, ни машин, ни великов, ни коней не имели. «Самое лучшее для вас будет проскочить Коо засветло. И ни в коем случае не в сумерках, в сумерках туда не ходите, там совсем беспредел», — наставляли нас оперативники, переправляя через реку.
Мы соглашались, хотя чувства опасности так и не появилось в нас, несмотря ни на какие рассказы. Мы соглашались и уверяли, что не станем ни с кем разговаривать, не будем никому давать денег на водку и не купим ничего, хоть бы нам предлагали золото и бриллианты. «Самое лучшее для вас — не вступать ни в какие контакты с местным населением, — на прощание наставляли богатыри. — В случае чего кричите, мы рядом», — добавляли они, и мы представляли, как станут они обстреливать врагов с противоположного берега Чулышмана. От этой фантазии нам становилось весело. Чувство опасности не поселилось в нас, было одно твердое и счастливое чувство, что мы — в раю.
А кто бы сказал, что это не так? Долина Чулышмана — узкое ущелье вдоль реки, напоенное теплыми и пряными степными ветрами, скифской памятью и языческой грустью. Издревле охраняемое, священное, сокровенное место. За эти благодатные земли всегда шли бои. Они помнят историю христианизации этих сибирских земель в девятнадцатом веке и гражданскую войну двадцатого. На одном и том же обрыве, нависшем над дорогой, вплотную пробивающейся вдоль реки, легко представляешь и лучника-скифа в высоких войлочных сапогах, и алтайца-партизана из партии Кайгородова, готового угостить камнями как красные, так и белые отряды — кто бы ни шел внизу. На широких степных залысинах у реки — остатки оросительной системы раннежелезного века, а чуть дальше, у прижима — остатки военного китайского укрепления века восемнадцатого… И все эти духи, останки, память — все это доживает в тишине и диком безлюдье самой заброшенной долины на Алтае. Три деревни на сто километров ущелья. Три деревни на сто километров степного берега шумной, бурливой реки, несущей свои воды к Телецкому озеру. Мы не первый раз были на Алтае, но, кажется, нигде еще не чувствовали себя столь абсолютно, столь полно счастливыми, как на этой благодатной земле. После города, тесных улиц, после толкучки, метро и выхлопных газов мы были уверены, что попали в рай и в этих трех деревнях живут самые счастливые люди на свете. Мы лежали и мечтали о том, как дойдем до Телецкого, до мифически прекрасного Алтын-Кёля, и будет ночь, над ним повиснут низкие горные звезды, и мы станем купаться в жгуче-холодной воде голышом.
