Ричард Флэнаган - Смерть речного лоцмана
Затем он поведал Куте о том, что рассказала ему Мария Магдалена Свево.
– Ты всегда был не такой, как все, – сказала Кута и, немного подумав, прибавила: – Наверное, самое подходящее слово тут – особенность.
Они сидели за пластиковым кухонным столом друг напротив друга. Свет в прачечной через дорогу погас – через некоторое время после того, как закрылась сама прачечная, – и в кухне стало темновато. Они сидели, повинуясь формальностям, словно на допросе, а вернее, исповеди: она думала о годах, которые они прожили порознь, и о том, что могло бы быть, сойдись они снова, а он думал о том, что время, прожитое вдали от нее, прошло впустую. Он пал низко, хотя и не на самое дно: он повидал достаточно и понимал – можно было опуститься еще ниже и с отчаяния продаться кому-нибудь и заниматься чем угодно, а заставила бы нужда, то и грабить дома, красть телевизоры и видеомагнитофоны, лишь бы выручить за все про все жалкую сотню долларов. Но он избежал худшего, и это что-то да значило, хотя и не так уж много, – и гордиться тут особенно было нечем, да и разве можно было гордиться тем, что ты не сделал это и не сделал то. А он сделал совсем немного. И друзей за все эти годы у него почти не прибавилось. Когда-то ему казалось, что он непременно заведет друзей, но получалось это далеко не всегда. Конечно, у него было полно знакомых, но ни с кем близко он не сходился – держал всех на расстоянии. Да и какая это дружба – так, шапочные знакомства. Не было у него и денег, а нет денег – нечем и владеть, но ему было плевать. Зачем быть всем или частью всего и зачем кому-то принадлежать? Он пал и, упав, был обречен терпеть любые унижения и несчастья. И это суть того, что я сейчас вижу: Аляж чувствует свою обреченность, а Кута Хо не чувствует в себе сил снова его полюбить и вернуть обратно.
Рука Куты Хо простерлась над столом и взъерошила жиденький рыжий ежик на голове Аляжа.
– От прежней гривы мало что осталось, – усмехнулась она.
Он тоже усмехнулся, краем рта.
– Зачем постригся так коротко? – спросила она, понимая, что это вызовет у него ненависть к самому себе, и желая, чтобы он дал ей волю.
– Так легче мыть голову, – ответил он и сверкнул улыбкой, как бы упреждая ее от дальнейших расспросов в подобном духе.
– Ну да, – проговорила она, заметив, как он невольно устремил на нее пугающий взгляд своих голубых глаз, в которых она видела только пустоту. – Ну да, – повторила она, отводя глаза в сторону, – конечно, так куда легче.
– Ты никогда не думала, что все могло бы сложиться по-другому? – спросил он сухим, разозлившим ее голосом, потому что знал, какой будет ответ.
– На что ты рассчитываешь? – спросила она. – Во всяком случае, мне думать о таком было бы непросто, – продолжала она, потупив взор и теребя ногти, – вот я и не думала.
Вслед за тем Кута Хо повернулась так, чтобы он видел ее лицо, ставшее серьезным и грустным, чтобы он понял ее, и сказала:
– Если честно, я даже не хочу об этом говорить.
И Аляж понял: когда-то давно, сам того не сознавая, как ребенок, который ошибся при выборе дорогой игрушки, он сломал то, что удерживало их вместе. И разбившиеся куски уже никогда не склеить в одно целое.
Аляж вспомнил, как думал, что у него еще будут женщины, когда он ушел от Куты, и что у него еще будет время найти ту, которую он полюбит по-настоящему. И у него действительно были женщины. Но ни к одной он не питал тех чувств, что испытывал к Куте. Он знал, что ни одна из них не понимает его так, как Кута. Некоторые любили его за прямоту. Но Кута знала все его страхи и темные стороны – и любила, несмотря ни на что. Другой такой у него больше не будет. Слишком поздно.
– Ты никогда не задумывалась, – сказал Аляж, – что счастливый случай выпадает тебе раз или два в жизни? – И, прежде чем Кута успела ответить, он продолжал: – Но если ты ими не воспользуешься, неужели все? – Теперь уже он опустил глаза. – Понимаешь, о чем я? Тебе выпадает удача, и кажется, что так будет всегда. Но не тут-то было, и если ты на это плюешь, жизнь плюет на тебя.
Кута Хо посмотрела на него с прежним видом. Она понимала, о чем он толкует, но не хотела это признать.
– Понимаешь, о чем я? – еще раз спросил Аляж. – Второй раз удача может и не улыбнуться.
И он отвернулся, потому как знал, что говорит. Что было слишком поздно. Ему очень хотелось сказать, что он ее любит, но понимал, что сейчас это, наверное, не к месту и потому может прозвучать фальшиво. Слишком поздно – и все, что у них осталось общего, это короткий миг покоя.
Он резко вскинул голову. Посмотрел на нее – и она вдруг увидела то, чего никогда прежде не видела: он был напуган. Не сводя с нее глаз, он произнес слово, которое ни один из них не смел произнести за весь вечер. Он сказал:
– Джемма.
И запнулся.
Потом сказал:
– После Джеммы.
И снова запнулся.
Вслед за тем он проговорил:
– Как-то утром я проснулся после Джеммы и совершенно бессознательно, поверь, Кута, совершенно бессознательно вскочил и побежал, побежал, побежал, не смея оглянуться.
Под утро они уже лежали в ее постели и спали. Без всякой любви – просто спали, в последний раз. Для Куты это был итог, для Аляжа – миг раскаяния. Аляж собирался остаться у Куты, благо она сама пригласила; а он предпочел живую домашнюю обстановку пыльным воспоминаниям, которыми полнился дом Гарри. Возможно, в этом новообретенном домашнем уюте Аляж думал найти прибежище от беспокойной, пугающей действительности, хотя сейчас, как я вижу, настоящее беспокойство, возникшее вместе с телефонным звонком Вонючки Хряка несколькими днями позже, еще только набирало силу, точно река, унесшая Аляжа.
Но что это был за телефонный звонок, я не вижу – вижу только, как той ночью, под утро, они легли в ее постель, и она укрыла их обоих стареньким белым покрывалом. Даже в темноте Аляж заметил, что покрывало было совершенно белым, если не считать большого желтоватого пятна. Итак, я вижу, как они лежат на боку и спят – двое потрепанных жизнью недотеп. Он держится за нее – держится так крепко, что кажется, будто вокруг бушует ураган, грозящий подхватить их и разъединить навек, если он ее не удержит. И вот дом вместе со спальней словно растворяются, а вскоре исчезает и кровать. Он чувствовал только, что они живы, а вокруг всюду полно самых диких и кровожадных зверей, с искаженными от злобы мордами, которые готовы растерзать их обоих, стоит им только разлучиться, которые подстерегали их по ту сторону действительности и могли поглотить их целиком, если он не сдюжит и не удержит ее. Когда она начинала шевелиться, он обхватывал ее еще крепче, так, что она даже недовольно стонала. Он же не ослаблял хватки, потому что видел, как они несутся верхом на облаках над огнедышащим адским океаном, но пламенные волны не достают до них. Все время, пока он ее так держал, он чувствовал тепло и ровное дыхание ее тела; и все время, пока он прижимался носом к ее спине и вдыхал ее запах, он чувствовал себя в безопасности – свободным от страхов, которые, он знал, непременно вернутся, когда они разлучатся, чего никак не миновать. Так что он лежал на боку и дрожал, а она, обхваченная сзади его рукой, натягивала ему на плечи белоснежное покрывало и, пока натягивала, не сводила глаз со старого, янтарного цвета пятна. Ему вдруг почудилось, будто пятно преобразилось в некую картинку, некое откровение, некий момент истины, – и он едва не закричал, завидев столь ужасный и прекрасный образ, но потом это ощущение пропало – так же мгновенно, как и возникло, и он свернулся калачиком, как самый натуральный запуганный зверек, прячась за спиной Куты Хо. Когда она спросила, что с ним, он не смог сказать и только крепче прижался к ее спине, дрожа всем телом и вдыхая запах ее пота: страх его был столь же безмерным, сколь и безымянным.
Так они спали и спали.
Маслобойка
Сейчас я вам кое-что расскажу. Нет, это не видение. Я видел это до того, как у меня появились видения. Еще до того, как стал тонуть. Я вспомнил об этом, когда увидел, как Аляж и Кута спят вместе. Иногда, когда я сам сплю, мне снятся плохие сны.
Порой во сне я вижу жуткий цветок смерти – вижу его тычинки с пыльцевыми зернами и водяные, белопенные лепестки, заляпанные кровью, вижу, как какой-то человек исчезает в пене, а другой, совершенно другой, из нее возникает. И этот другой – я.
Кута Хо говорит: «Это совсем ничего не значит», – Кута Хо говорит, а я сижу в постели словно аршин проглотил, обливаюсь холодным потом и дрожу от страха.
Потом, стуча зубами и качая головой, поворачиваюсь и холодными пальцами прикасаюсь к ее теплым щекам.
«Это совсем ничего не значит», – повторяет Кута Хо и через какое-то время снова укладывает меня, и я засыпаю под зыбящимся легкой рябью запятнанным слезами покрывалом.
Но сейчас дурной сон овладел мною целиком, и он не оставит меня, а Кута Хо ушла. Куда бы я ни посмотрел, вижу одно и то же. И то, что я сейчас вижу, – это самый жуткий, наижутчайший из всех моих кошмаров: он будто соткан из плоти и действительности.
