Галина Щекина - графоманка
Он взлетел, вспорол коленями снег, ознобной ладонью пытаясь схватиться за топор. Он не мог понять, кого вывернуло с такой истощающей судорогой, его кисть или топорище, но соединиться с ним в одно целое он не мог. Он сипло задохся, кинулся спасаться к Нюрке и онемел: она сидела и выла волчьим голосом…
Он попытался вплести свой цивилизованный голос в дикое Нюркино струение. Чтоб не видеть позора — зажмурился. Наконец визг стал выплавляться в плавное дичание. Он дичал настойчиво и долго, медленно приходя в восторг от своих неведомых возможностей. Невольно запрокинул к небу горло, и тогда к ним присоединилась тоскливая песня луны.
Так зазвучало трио о неведомой собственной жизни, о канувших предках, о свободной душе среди леса и снега и о свободном товарище рядом, об истинной своей достаточной силе, обретшей властное протяжное звучание прямо в небо, и о вечном одиночестве каждого сильного…”
Одиночество сильного. Что же говорить тогда об одиночестве слабого! А слова какие нежданные — “перекрещивались вселенные”, “струение”, “дичание”. Ларичева не знала таких слов, но ощущала их плотную материю. Эта плотность оказалась проницаемой, сквозь нее можно было проплыть, но и она проникала сквозь кожу.
Температурный накал тайгановской прозы оказался настолько велик, что перешиб собой все реалии действительности. Так с заоблачных грозных утесов могла хлынуть лава. Ларичева ослепла и оглохла от этой температуры. Последними затухающими усилиями она заставляла себя отпрянуть и отринуть, потому что любой протуберанец — это не то, с чем рядом можно анализировать: пока раскинешь мозгами — и дым пойдет.
“Чую с гибельным восторгом — пропадаю, пропадаю!” — пел Высоцкий, вот и Ларичева прониклась наконец, пропадала, пусть и по-своему, и она вспоминала: вот она на болоте и вот Нюра на озере. Вот Ларичева на коленях и вот царственная всемогущая Нюра. Вот Ларичева, вымаливающая любовную милостыньку и вот Нюрка, великодушная дарительница ласки всему живому. Вот Ларичева в городских казематах и на покрытой снегом ниве… И вот Нюра, умеющая жить всегда, везде, от пустыни до набитой сомами ванной… И Нюру никто ничем не пичкал, она тыщу лет все это знала. Сама!
Так кто же из них должен говорить, а кто молчать? На семинаре выбирали лучших. Конечно, челябинка должна говорить. Греметь органом! А Ларичева, затурканная на этот раз ощущением собственной никчемности, она должна все забыть и стать просто женщиной. Разве это плохо? Вон сколько почета женщине-матери! По телевизору… Но Ларичеву никогда не покажут по телевизору, это ясно. Ведь многодетные считаются, начиная с пяти детей, а у нее двое, ей семь верст до небес и то лесом… Который с буреломом.
“Вы понимаете, — отвечала она Нартаховой, — я не могу справиться с этим водопадом. Но мне не стыдно это, ведь даже светило из университета сказало, что не понимает челябинку. Важно другое. Чем больше я ее читаю, тем меньше во мне страха. Ну, пусть я не писатель, просто человек, но чем больше я читаю, тем страшнее за нее. Если я не окликну, и никто не окликнет, что с ней будет?! Как она узнает, что мучилась, писала не напрасно?
Все формулировки отпали пожухлой листвой. Пускай ревет челябинская симфония! Жизнь есть трагедия, ура…”
Ларичева разбилась о челябинку, как волна о берег, она стала маленькой песчинкой, готовой раствориться в чужом океане. Ей давно казалось, что она не существует. Ходить, таскать сумки, щелкать на “Искре”, жарить, гладить, разнимать детские драки мог и автомат. Но смешливая растрепанная ворона Ларичева, жадная до жизни и шоколада, паникерша и нытик, она исчезла. Остался лишь пустой модуль, дубликат. И тут возникло органическое буйство чужой души. И оно еще обжигало! Еще было, оказывается, что обжигать! Жизнь выступала из давно бесчувственной доски, из деревяшки, подобно каплям смолки. Сколько уж страдать можно, надоело страдать, а тут, смотри-ка, волна разбилась, хлынули капли и выжались через сжатые щели ресниц…
Труп жалко заморгал и поднял свинцовые веки. И разжал чугунные руки, и открыл цементные губы.
“…Надо челябинке написать. Она просто титан. Но надо, чтобы она знала, что она титан. И для всего человечества — и для меня лично. Это не повесть, извержение вулкана. Слова и фразы пудами золотой руды. Неужели это живая женщина написала? Тогда спаси ея Господи…”
Произошло спасение, замещение, перевод проблемы с себя на другого, точно так же, как бывает на приеме у врача. “На что жалуетесь? — Я нет, ни на что, а вот моя подруга… — Что там с подругой?” И дальше раскрывается полная картина. Ларичева не знала, что у ее хвори есть простое название — творческий кризис. Ларичева могла запрещать писать себе самой, когда это было потаканием личной страсти. Но она не могла спокойно смотреть на чужие страсти, она заражалась ими, как лихорадкой. Не умея помочь себе как писателю, она помогла себе по-человечески, кинувшись утешать того, кому было тяжело. Вернее, она даже не знала про это, просто хотела отдать должное автору. Ее не волновало, нужно это автору или нет. Она была уверена, что нужно! И, по крайней мере, так она не сошла с ума.
Всевышний не оставил Ларичеву на произвол судьбы. Подсунул ей заботу о ближнем и отвлек от депрессии. Вскоре ей пришло ответное письмо от челябинки: “Твое письмо поддержало меня в тяжкую минуту… Моя оценка обычно жесткая, но есть чутье главного и возможность подсказать тем, кто к этому главному идет… Пиши Бога ради. Ради людей. Ты должна состояться”.
Что-о-о? Ларичева должна состояться? Да неужели? Да что она такого и написала по сравнению с челябинкой? Десять рассказов, и набросок документальной биографии? Два сна да две публицистики? Что там еще? Ах, стихи. Да, один из кентавров, тот, что с седой прядью, говорил именно про стихи. Так что для начала есть, что послать. Да нет, не стихи, конечно. Надо послать ей “Аллергию” и вот ту самую историю про семинар. Ведь челябинка там была и конечно, все помнит. И еще надо ей послать Упхола. Вдруг у нее будет мнение, отличное от радиоловского?!
ЭПИЛОГ КОРИЧНЕВОЙ ПАПКИ
Прошел год. Управление доживало последние дни, не желая приватизироваться. Бюджетные ассигнования — йок, вдруг иссякли. Под светлыми сводами управления началась долгая и мучительная реорганизация, в результате которой умные люди первыми покидали это подобие “Титаника”. И в их числе — конечно, Губернаторов. Он зашел в статотдел не к Забугиной, потому что Забугина родила и сидела в декрете. А к Ларичевой, которая сидела и рвала бумагу, такая у нее теперь была узкая специальность, рванье рулонов после “Эры”.
— Приветсвую вас, господа. Зашел поздороваться и проститься. Удаляюсь, как бы сие ни было прискорбно.
Странно, но Нездешний никогда не реагировал на это приветствие, не среагировал и сейчас. Но Губернаторова это, видимо, не смущало.
— Прискорбно для вас? — Наклон к бумагам.
— Для управления, конечно. — Снисходительная усмешка.
— Нашли еще более высокооплачиваемую работу или дело открыли? — Безразлично-спокойно.
— Меня пригласили работать в банке. — Победный блеск темных очков.
— Можно только позавидовать банку. — Натянутая улыбка.
Замолчали. В отделе, кроме них и Нездешнего, никого не было.
— Где же у вас работницы статистического фронта? — Беглый рассеянный взгляд по пустым столам.
— Мотаются по филиалам. Якобы на ревизию, сами работу ищут. — Гордое вскидывание головы.
— А вы? — Лукавый ленинский прищур за темными стеклами.
— А мне все равно. — Улыбка, переходящая в истерический смех.
— Ой ли. У вас появился дополнительный источник доходов? — Светский тон.
— Да нет. Просто мне все равно. Все умрем когда-нибудь. — Деланая небрежность.
— Приятно видеть в меняющемся мире нечто незыблемое. Это характер милой Ларичевой… Как поживают ваши литературные занятия? — Сама учтивость!
— Я завязала с этим делом. — Тьфу, надо было сказать “прекрасно”.
— Напрасно. Решили быть хранительницей очага? — Почти сострадание.
— Ничего я не решила. Нет таланта, так что ж делать. — Сама кротость.
У нее ни один мускул не дрогнул. Она равномерно пазгала толстые листы, прихватывая их линейкой и обсыпая холеного Губернаторова бумажной липкой пылью. Та же пыль оседала на ларичевское зеленое платье в клеточку, с белым воротничком, на русые волосы, раньше торчавшие во все стороны, теперь зажатые зеленым бархатным ободком и заправленные за ушки с дешевыми серьгами.
— А ваш чумазый приятель из подвала, электрик?
— Упхолов поступил в литературный институт, и скоро его примут в союз.
— Какое детство. Он что, станет от этого лучше писать?
— Он пишет все лучше, потому что он талант. Лучше вступить в союз, чем сидеть в поганом подвале.
— Одно другому не мешает. Мне пора идти. Но как же вы?
